Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

— Да черт с ним, с пансионом! Не могу я писать так, как это угодно маэстро! Для меня был и будет учителем один Тициан! — сердился Никита.

Джованни в ответ только пожимал плечами. Сам он уже на третьем году кончал курс искусств, не затратив ни особых усилий, ни прилежания. Да и до уроков ли было известному повесе, если все первые красотки Флоренции знали дорогу на его знаменитый чердак, где он устроил мастерскую. Хотя матушка и мечтала видеть своего сынка знаменитым мастером, в берете несравненного Рафаэля, но папаша-то Гваскони лучше знал широкую натуру своего любимого чада и, отправляя его во Флоренцию, просто полагал, что надобно дать сынку два-три года полной свободы, дабы перебесился перед тем, как усядется за купеческие счеты и овладеет двойной итальянской бухгалтерией в отцовской конторе. В любом случае денег торговец русской икрой для своего сынка не жалел, и стены мастерской Джованни были увешаны богатыми коврами и лионскими шелковыми тканями, а вместо алтаря возвышался поистине королевский альков. Что касается мольберта, то ему был уделен скромный уголок у широкого окна, откуда был прекрасный вид на знаменитый купол собора Санта-Мария дели Фьоре.

И Никита куда больше времени проводил за сим мольбертом, чем его хозяин, занятый утехами плоти. Впрочем, на первых порах, пока Никита не освоил тосканский диалект, Джованни был для русского живописца незаменимым чичероне по Флоренции и ее окрестностям. И только в одно место Никита предпочитал ходить один: то была знаменитая галерея Уффици, открытая по распоряжению герцога для учеников Академии. Здесь Никита оставался один на один со своим любимым Тицианом, здесь было и богатейшее собрание других мастеров Возрождения, того славного времени, когда кисть художника-мастера почиталась, как кисть бога.

Джованни же был незаменимым для Никиты и еще в одном отношении — как верный банкир. То ли московские приказные и впрямь усердно экономили государеву казну, то ли, может быть, временами та казна вообще пустовала, но, так или иначе, царев пансион вечно запаздывал, платье Никиты поистрепалось, и бывали дни, когда в кошельке у него не звенело и нескольких сольди. Вот тогда Никита и поднимался в мастерскую своего друга. Надобно отдать должное: Джованни никогда не отказывал в помощи, а когда случалось, что и у него не было денег (поистратился на очередную красотку), друзья выкатывали из чулана бочонок с черной или красной икрой, присланный папашей Гваскони для негоциантских целей, и устраивали пир, черпая икру ложками и запивая ее легким вином, которое Джованни держал вместо воды.

Но сегодня Джованни встретил Никиту с необычной мрачностью: пришло грозное письмо от отца, требовавшего кончать курс живописных наук, сдать экзамен и немедля возвращаться в Венецию. Оттуда ему лежал далекий путь в Россию, где потребно было забрать закупленные приказчиками кади с икрой.

— Батюшка пишет, что стар и хвор и не может совершить столь дальний путь, так что все свои надежды возлагает на меня...

— И что же, ты не хочешь ехать?— спросил Никита.

— Еще как хочу! Ведь путешествие — это приключения, встречи, женщины разных стран! А в море нас могут перехватить шведские каперы, будет баталия. Трам-та-та!— Схватив шпагу, Джованни сделал несколько выпадов.

Никита рассмеялся, так напомнил ему двадцатилетний Джованни братца Ромку в оны годы, когда собирались они в дальние страны в Новгороде.

— Вот ты смеешься, а мне не до смеха...— скова уныло нахмурился Джованни.— Ведь впереди экзамен, а у меня ни одной картины!

— Ну этому горю легко помочь...— легко махнул рукой Никита.

— Как помочь, коль академик требует представить на его суд или свою картину, иль знатную копию? А какие у меня картины, сам видишь!— Джованни со вздохом обернулся к широкому алькову.

— Ладно, бери мою копию с Рафаэлевой «Madonna della Sedia», думаю, угодишь академику.

— А в ней нет духа Гиссланди?— недоверчиво спросил Джованни.

— Нет, нет... Пожалуй, я впервой там нащупал Рафаэлеву линию, — серьезно ответил Никита, который и впрямь несколько последних месяцев бился над копией Рафаэлевой мадонны, понимая, что в чем-то академик прав и что в картине нужен и крепкий рисунок.

— А ведь верно, вылитый Рафаэль! — обрадовался Джованни, когда Никита достал копию,— Ну спасибо, друг, выручил!— И, вспомнив Москву, итальянец полез целоваться с Никитой по-русски, троекратно.

— Поздравляю, синьор Никита! — сдержанно и слегка заикаясь, произнес высокий и мрачноватый испанец Мигель, присутствовавший при этом разговоре,— Старик никогда не подумает, что это ваша кисть. Копия вам сказочно удалась!

Через неделю состоялся знаменитый экзамен красавца Джованни.

«Madonna della Sedia» вызвала в мастерской академика настоящий переполох.

— Вот это работа! Блестящая копия! Не уступит оригиналу!— неслось со всех сторон. Вдруг все стихло, вошел академик. Маэстро долго стоял перед работой, отходил и снова приближался к ней и наконец фыркнул:

— Недурно, очень недурно! — И, переводя глаза с картины на переминающегося с ноги на ногу Джованни, выряженного в щегольской бархатный костюм и бархатный же рафаэлевский берет, вдруг спросил тоненько, совсем по-иезуитски:—А скажите, милейший, правду — это ваша работа?

— Моя! — твердо ответствовал Джованни, преданно выкатив на учителя свои красивые глуповатые глаза.

— Что ж, похвально, похвально! — несколько разочарованно протянул маэстро, а затем опять оживился: — И все же, хотя вы уже мастер, что доказали нам этой несравненной копией, выполните-ка с нами со всеми последний урок — так, простенький рисунок с натуры.

Установив натурщика — дюжего, здоровенного малого, играющего мускулами, на возвышении и убедившись, что все двадцать учеников послушно склонились над рисунком, маэстро Томмазо стал расхаживать между рядами, ведя поучительную и полезную беседу и изредка карандашом поправляя тот или иной рисунок.

И здесь Никита, перехватив отчаянный взор Джованни, взывающего о помощи, нарочито допустил небрежность в рисунке. Этого было достаточно. Академик забыл обо всем на свете: перед ним снова был гиссландист!

— Да ведаете ли вы, варвар, что ваш святоша Гиссланди может писать только нарядные куклы и нагло именовать их портретами? Хуже его один Ларжильер, этот парижский щеголь! — шумел академик, выправляя рисунок Никиты.

— Но Тициан тоже отдавал предпочтение цвету,— осмелился было возразить Никита.

И тут началась буря. Маленький академик взъерошенным воробышком наскакивал на русского варвара, посмевшего иметь свое мнение.

— У вашего светоносна Тициана крайне небрежный рисунок! Никуда не годный рисунок! — кричал академик звонче, чем прачки на реке.— Меж тем рисунок есть основа основ!

Пока маэстро читал Никите свою лекцию, Мигель, который был превосходным графиком, успел срисовать натурщика дважды и перебросил один рисунок Джованни. Разгневанный маэстро ничего не заметил, занятый своим спором с Никитой.

— Нет, вам надобно съездить в Рим, посмотреть работы Рафаэля и Микеланджело!— заключил он свои рацеи,— Только тогда из нашей мастерской испарится дух этого ничтожества, этого Гиссланди!

А Никита с грустью подумал: в какой же Рим он может отправиться, ежели даже не знает, где сегодня пообедает?

Но об обеде на сей раз он напрасно тревожился. Джованни сдал-таки экзамен, предъявив рисунок Мигеля.

— Все правильно, но слишком правильно, — раздраженно проворчал маэстро, разглядывая жульнический шедевр Джованни.— Сухо, очень сухо!Похоже, вы чересчур буквально поняли мои слова об анатомии. Неужели забыли, что великий Леонардо учит нас, что хотя и мадонна не чуждается приливов и отливов крови в своем теле, но в то же время ее лик выше простой анатомии. В нем сокрыта... Впрочем, вы сами нам ответьте: что сокрыто в лике мадонны?— Академик грозно воззрился на красавчика Джованни. Тот завертел башкой, призывая па помощь товарищей.

— Поэзия...— прошептал Никита.

— Поэзия,— согласно зашипел еще добрый десяток товарищей.

— Живопись — немая поэзия, а поэзия — незрячая живопись! — с видимым облегчением вспомнил наконец Джованни слова великого Леонардо.

— А дальше, дальше...— продолжал маэстро наступать на ученика, выставив вперед свою голову, словно собираясь боднуть его в молоденькое брюшко.

Джованни с отчаянием обернулся к товарищам.

— Пи-пи-пи-при-ро-да,— прошептал тут, к несчастью, заика Мигель.

— Дальше пи-пи-пи...— громогласно ляпнул Джованни и удрученно склонил голову.

Мастерская взорвалась от дружного гогота.

— И живопись, и поэзия подражают природе, балбес ты этакий!— Разгневанный маэстро не поддался общему смеху. Повернувшись спиной к школярам, он подошел к копии Рафаэлевой мадонны, еще раз полюбовался ею и вдруг стукнул рукой о стол и рявкнул: — Баста!— Все замерли, а маэстро уже подскочил к Джованни: — Баста! Я не желаю боле иметь дело с лжецом и балбесом! Я не верю, что это ваша работа! Но я хочу сказать вам — ариведерчи! Вот вам диплом! К счастью, в торговых делах живопись будет вам не потребна!— И академик вылетел из мастерской.