Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1 - Освальд Шпенглер

она имманентна фаустовскому духу, и только ему одному, в ее рамках, говорю я, происходит также и переход от культуры к цивилизации. У Гёте она возвышенная, у Дарвина плоская, у Гёте органическая, у Дарвина механическая, у того она – переживание и символ, у другого – познание и закон, там она зовется внутренним совершенством, а здесь – «прогрессом». Дарвиновская борьба за существование, которую он навязал природе, а не вычитал из нее, – это всего лишь плебейская редакция того прачувства, которое движет великими событиями в шекспировских трагедиях. То, что там внутренне видится как судьба, ощущается и воплощается в образы, понимается здесь как причинно-следственная связь и приводится к поверхностной системе целесообразностей. И эта система, а не то прачувство лежит в основе речей Заратустры, трагики «Привидений»{163}, проблематики «Кольца нибелунгов». Один только Шопенгауэр, за которого изо всех сил держится Вагнер, как первый в ряду, ужаснулся тому, что было им открыто (в этом – корень его пессимизма, высшее выражение которого мы встречаем в музыке «Тристана»), между тем как те, что следовали за ним, и прежде всего Ницше, приходили от этого в восторг, подчас несколько принужденный.

В разрыве Ницше с Вагнером, этом последнем событии в истории немецкого духа, на котором лежит отпечаток величия, кроется смена им учителя, его бессознательный переход от Шопенгауэра к Дарвину, от метафизической к физиологической формулировке одного и того же мироощущения, от отрицания к утверждению того воззрения, которое признают они оба, а именно воли к жизни, тождественной с борьбой за существование. В «Шопенгауэре как воспитателе» развитие еще означает внутреннюю зрелость; сверхчеловек – продукт механической «эволюции». Так что «Заратустра», этот плод ревности одного провозвестника к другому, в плане этическом выражает бессознательное сопротивление «Парсифалю», оставаясь в плане художественном в полной от него зависимости.

Однако Ницше был еще и социалистом, сам того не зная. Социалистическими, практическими были не его лозунги, а инстинкты, направленные на физиологическое «благо человечества», о чем ни Гёте, ни Кант никогда и не помышляли. Материализм, социализм и дарвинизм можно разделить лишь искусственно и на поверхности. Потому-то и оказывается возможным то, что Шоу было достаточно придать тенденциям морали господ и выведения сверхчеловека небольшой, причем логичный поворот, чтобы получить в третьем акте «Человека и сверхчеловека», одном из наиболее значительных и характерных произведений конца эпохи, самую настоящую формулировку своего социализма. Здесь Шоу лишь высказал (однако без всякого стеснения и ясно, с полным сознанием тривиальности) то, что должно было быть сказано в неисполненных частях «Заратустры» со всей вагнеровской театральностью и всей романтической расплывчатостью. Надо лишь уметь отыскивать необходимые практические, вытекающие из структуры общественной жизни предпосылки и следствия хода рассуждений Ницше. Он обходится такими неопределенными оборотами, как «новые ценности», «сверхчеловек», «смысл земли», и остерегается или боится излагать все точнее. Шоу на это идет. Ницше замечает, что дарвинистская идея сверхчеловека вызывает на свет понятие выведения, однако дальше этого звучного выражения не идет. Шоу же задается вопросом (ведь бессмысленно об этом говорить, если ты ничего не желаешь сделать), как это должно произойти, и приходит к тому, чтобы требовать превращения человечества в конный завод. Однако это всего лишь навсего вывод из «Заратустры», на который у него самого недостало мужества, пускай это было бы даже мужество дурного вкуса. Когда заговаривают о планомерном выведении, всецело материалистическом и утилитаристском понятии, необходимо дать ответ также и на вопрос о том, кто должен выводить, кого, где и как. Но романтическое нежелание Ницше выводить весьма прозаические социальные следствия, его страх подвергать поэтические идеи испытанию на прочность посредством столкновения их с сухими фактами заставляют его хранить молчание относительно того, что все его учение, как произошедшее из дарвинизма, предполагает также и социализм, а именно социалистическое принуждение в качестве средства; что всякому систематическому выведению класса высших людей должно предшествовать строго социалистическое переустройство общества и что «дионисийская» идея, поскольку речь здесь идет о совместной акции, а не о частном деле живущего на отшибе мыслителя, демократична вне зависимости от того, как бы ее ни перевертывали. Тем самым этическая динамика «Ты должен» достигает кульминации: чтобы наложить на мир форму собственной воли, фаустовский человек приносит в жертву самого себя.

Выведение (Züchtung) сверхчеловека следует из понятия полового подбора (Züchtwahl){164}. С тех пор как Ницше писал афоризмы, он был бессознательным учеником Дарвина, однако сам Дарвин переработал идеи развития XVIII в. на основе политэкономических тенденций, которые перенял у своего учителя Мальтуса и спроецировал на царство высших животных. Мальтус изучал фабричную промышленность Ланкастера, и всю данную систему в целом, только примененную не к животным, а к людям, мы находим уже в «Истории цивилизации в Англии» Бокля (1857).

Так что «мораль господ» этого последнего романтика весьма примечательным, однако показательным для духа времени образом происходит из атмосферы английской машинной индустрии, этого источника всей духовной современности. Макиавеллизм, который Ницше превозносил как ренессансное явление, тот самый макиавеллизм, чье родство с дарвиновским понятием мимикрии не следует упускать из виду, был на самом деле рассмотрен в «Капитале» Маркса (другого знаменитого ученика Мальтуса), а подготовительная ступень этого начавшего выходить с 1867 г. основополагающего труда политического (не этического) социализма, сочинение «К критике политической экономии», увидела свет одновременно с главным трудом Дарвина. Такова генеалогия морали господ. «Воля к власти», пересаженная в сферу реальности, политики, политэкономии, с наибольшей мощью выражается в «Майоре Барбара» Шоу. Нет сомнения в том, что Ницше как личность представляет собой высшую точку этого ряда этиков, однако здесь Шоу, этот партийный политик, встает с ним наравне как мыслитель. Воля к власти представлена ныне обоими полюсами общественной жизни: рабочим классом, с одной стороны, и людьми громадных денег и выдающихся умственных способностей – с другой, с куда большей решительностью, нежели это когда-либо делал какой-нибудь Борджа. Миллиардер Андершэфт в этой лучшей комедии Шоу – это и есть сверхчеловек. Да вот только романтик Ницше не признал бы в нем своего идеала. Он постоянно говорил о переоценке всех ценностей, о философии будущего, а значит, в первую очередь будущего западноевропейского, а не китайского или африканского, однако, когда его постоянно блуждавшие в дионисийской дали мысли однажды действительно сгустились до осязаемых картин, воля к власти представилась ему с такими аксессуарами, как кинжал и яд, а не забастовка и энергия денег. И тем не менее он рассказывал, что эта идея впервые его осенила в войну 1870 г., при виде шедших в битву прусских полков.

Драма этой эпохи – это уже не литературное сочинение в прежнем, культурном