Владимирские Мономахи - Евгений Салиас

Высказав все, что хотела, Сусанна Юрьевна одна ушла спокойная, а десятки гостей и приглашенных, как ужаленные, повскакав со своих мест, долго толпились в зале, роились и гудели, как пчелы в улье. Мнения насчет происшедшего и всего сказанного барышней разделились резко. Все равно волновались, но всякий верил, тому, чему хотел, на свой лад. Только несколько человек, пораженные правдивостью голоса Сусанны Юрьевны, ее спокойным, точным рассказом, поверили вполне всему.

Во всяком случае все поняли, что теперь дело без суда не обойдется, и снова явится в Высоксу волокита, которая будет судить Змглода. А, пожалуй, вместе с ним и барышню Сусанну Юрьевну! Она себя не отстраняет, сама во всем сознается и сама просит расследования и наказания.

Понемногу, без всякого приглашения со стороны молодых господ, гости стали расходиться один за другим — кто по своим комнатам, а кто по своим домам. Братья, будто очнувшись, вышли вдруг, каждый к себе. Люди стали убирать со стола посуду и кушанья, которые были даже и не тронуты, и все, от буфетчика до последнего мальчугана, глядели, как помешанные.

То, что случилось тому назад без малого двадцать пять лет в этих барских хоромах, вдруг всплыло и каким-то страшилищем явилось в дом.

— Страшное дело! Страшное дело! — повторяли все так, как если бы старый барин Аникита Ильич был умерщвлен в это самое утро.

Прошли целые сутки, а все еще ходили, как в чаду, и все от мала до велика, от двух Басановых до дворовых людей, смутно сознавали и будто сами себе внутренне говорили:

«И зачем было ей?.. Какая же польза?..»

Олимпий был глубоко возмущен двумя поклепами на его отца… Если был кто-либо на свете для молодого человека когда-либо дорог, то это был для него отец. И он даже к памяти отца относился с особым чувством, чуждым его натуре.

А тетка обвинила его отца при всех и в том, что он якобы был ее любовником, состоя уже женихом, и вдобавок в соучастии в гнусном преступлении.

— Ах, дьявол баба! — восклицал Олимпий.

И более суток просидел он у себя, не принимая и не видя никого.

Аркадий, не только смущенный, но совершенно пораженный, чуть не слег в постель от потрясения. Он тотчас сообразил, какие последствия будет иметь дикое заявление тетки на его личную судьбу, на его счастье.

Отца его возлюбленной, полу невесты, обвиняют в убийстве его же деда… А пока все это распутается да разрешится благополучно, что времени утечет! Да и неизвестно, как все это еще кончится. Поговорят и бросят или будет в действительности суд и расследование.

И Аркадий был в полном отчаянии. Целый день пролежал он у себя на диване, запершись, не видя никого, как и брат. Десятки разов собирался он вскочить и ехать к Денису Ивановичу и заговорить с ним…

О чем! Спрашивать, убийца ли он его деда?

Аркадий понимал, что это был бы бессмысленный поступок и обидный для старика. Что ж делать?..

Между тем Иван Змглод тоже не шел к нему… Он ушел домой после завтрака и пропал.

Но не мудрено было Аркадию потеряться, когда и Олимпий не знал, что делать. Когда он вышел от себя, все окружающие — и свои, и гости — стали сбивать его еще более столку своими советами и увещеваниями, совершенно противоречивыми. Одни убеждали немедленно начать дело, не оставлять преступления, хотя и давнишнего, безнаказанным. Другие убеждали, что поднимать дело ни к чему не приведет, кроме глупой огласки.

Доказательств преступления и тогда не было, а теперь, конечно, еще мудренее найти улику. Помимо тогдашнего крайнего смущения и даже болезни Змглода, не было против него никакой улики.

Конечно, не мало изумляло всех, что из дома Дениса Ивановича нет ни слуху, ни духу: он вовсе не хочет оправдываться, только отмалчивается! Однако те, кто знали его поближе, любили и уважали, объясняли это молчание его самолюбием и гордостью.

— Зачем безвинному человеку, — говорили некоторые, — себя оправдывать? Пускай суд приезжает и разбирает!

Письмо немца-доктора, которое сначала показалось очень веским доказательством преступления, теперь разбирали и понимали совершенно иначе. Говорили, что немец просто хотел выманить крупную сумму денег от нового владельца Высоксы Дмитрия Андреевича.

А если Басман-Басанов, только что женившийся, откупился, заплатил требуемое, то это деяние совершенно простое, естественное. Молодому Басанову не хотелось, чтобы первые дни его брака были омрачены соблазнительными толками и приездом суда в Высоксу. По доносу доктора, хотя и клеветническому, конечно, немедленно сочли бы долгом отправить в Высоксу волокиту.

XXV

Через три дня дело сразу повернулось иначе. Высокса решила: обстоятельство, что Сусанна Юрьевна, обвиняя Змглода и Дмитрия Андреевича, обвиняет и самое себя, требуя суда и над собой, собственно ничего не доказывает! После нечаянной погибели Гончего Сусанна Юрьевна слишком горевала, и, может быть, это отразилось и на ее разуме.

Это предположение, которое явилось у кого-то из гостей, менее чем в сутки стало искренним убеждением всей Высоксы.

— Сусанна Юрьевна спятила. Сумасшедшая! Вот и все объяснение.

Предположение это казалось так естественно, что никто ни на минуту не усомнился в его правдивости.

Наконец, стоило теперь только поглядеть пристально на барышню, которая еще недавно была красива, несмотря на свои годы, стоило только внимательно приглядеться к ее глазам, прислушаться, что она делает и как ведет себя по ночам, бродя по своим горницам и разговаривая сама с собой… И все это явно доказывает, что она «не в себе».

И через три дня после переполоха и заявления барышни вся Высокса снова успокоилась. Разгадка всего была найдена… Барышня сошла с ума! Пройдет еще месяц, два, и она будет на стены лезть, кусаться начнет и не такое еще что выдумает да скажет. Недаром она сказывала, что Анька никогда не сгорал, что не нынче-завтра он приедет в Высоксу. Если оно так, чего же она убивается, чего же она исхудала и на мертвеца стала похожа? Понятное дело — умалишенная!

Между тем в то самое время, когда Высокса успокоилась, порешив, что все — выдумки сумасшедшей барышни, старики напоминали всем, что когда-то Высокса почла смерть старого барина загадочною. Многие тогда крепко верили, что он помер не своею смертью. Признание Сусанны Юрьевны не есть открытие новое и нежданное, а есть только подтверждение давнишнего тайного убеждения всей Высоксы.

Если бы был на свете Масеич, то он, быть может, теперь сказал бы свое слово, веское и решающее. Быть может, он и признался бы, за что после смерти старого барина и после свадьбы молодого барина он получил такие большие деньги в награду. За одну службу верную Аниките Ильичу Масеич никогда бы не получил такого куша. Очевидное дело, что ему тоже рот замазывали, однако не замазали. Масеич, никогда никого не называя, все-таки всегда сказывал, что кончина его барина странная. А кто, что и как? — он отмалчивался. Сын Масеича и внук поневоле теперь подтверждали это.