Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Своему ялтинскому знакомому Исааку Синани Антон и Маша обещали присматривать в Москве за его сыном-студентом Абрамом. Но 28 октября случилась беда: юноша покончил с собой. Антон вызвал отца в Москву на похороны, сообщив, что сын умер «от меланхолии». Машу он предупредил, чтобы та ненароком не проговорилась в Ялте о причине смерти. В день похорон Абрама Чехов посмотрел пьесу «Одинокие» – ее герой тоже лишает себя жизни. Неделю спустя скончался Юлий Грюнберг, редактор Антона в издательстве Маркса. Чехов дорабатывал пьесу «Три сестры» в мрачнейшем расположении духа. Между тем Комиссаржевская по-прежнему добивалась от него новой пьесы. Дав актрисе понять, что ее ожидания тщетны, Антон воззвал к ее жалости: «Днем, с утра до вечера, верчу колесо, т. е. бегаю по визитам, а ночью сплю как убитый. Приехал сюда совершенно здоровым, а теперь опять кашляю и злюсь, и, говорят, пожелтел». Днем Антон обретался у Ольги и Маши, а спать уходил в гостиницу. Ему уже давно следовало бы уехать из Москвы: ноябрьские промозглые холода были для него губительны. Газета «Новости дня» распространяла слухи, что он собрался то ли в Африку, то ли в Америку и что постановка пьесы «Три сестры» откладывается.

На самом же деле именно «Три сестры» стали причиной его задержки в Москве. А также Суворин. Чехова задело, что ему не сообщили о недавней свадьбе Насти. Он осыпал упреками своего бывшего патрона: «К Вашей семье я привязан почти как к своей» – и попросил его приехать в Москву. Несмотря на загруженность театральными делами, Суворин незамедлительно примчался на зов Антона. В дневнике он записал: «Чехов уезжал на юг, в Алжир, просил меня приехать к нему. Я хотел вернуться в среду 22-го к генеральной репетиции „Сынов Израиля“, или „Контрабандистов“, как мы, с согласия Крылова, окрестили пьесу. Чехов отговаривал. Я остался. В середу можно было видеть Л. Н. Толстого. Из Петербурга мне телеграфировали, что можно не приезжать. <…> В четверг, 23-го, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским».

Мелодрама из жизни контрабандистов, которую ставил в своем театре Суворин, была совместным творением автора водевилей Виктора Крылова и крещеного еврея Савелия Литвина. Ее одиозная антисемитская направленность возмутила даже петербургскую публику. На премьере спектакля подстрекаемые Лидией Яворской зрители швыряли на сцену бинокли, галоши и яблоки. Не выдержав позора, любимый зять Суворина, Алексей Коломнин, через день умер от разрыва сердца. Чехов и на этот раз остался безучастным к суворинскому горю.

В конце ноября Антон посмотрел на сцене МХТа пьесу Ибсена «Когда мы, мертвые, просыпаемся». И Ольгу, занятую в этом спектакле, и Немировича-Данченко Чехов сердил своим отношением к норвежскому драматургу: «Он благодушно, с тонкой улыбкой, но неотразимо вышучивал то, к чему мы относились с большой серьезностью и уважением». Между тем в театре начались репетиции двух первых действий пьесы «Три сестры»; последние два Антон намеревался переработать во Франции. Со счета в ялтинском банке он снял две тысячи рублей, а от Адольфа Маркса в Москве поступили десять тысяч (за ним еще оставалась последняя часть платежа в пятнадцать тысяч). С такими деньгами уже можно было отправляться в путешествие, и Ольга с неохотой согласилась с тем, что отъезд Антона в теплые края неизбежен. Одиннадцатого декабря Антон выехал поездом в Вену. В Ницце его поджидали суворинская внучка Надя Коломнина и Ольга Васильева с приемной дочерью Марусей.

Глава 73

Возвращение в Ниццу

декабрь 1900 – февраль 1901 года

Увозивший Антона поезд удалялся в клубах паровозного дыма, а вслед за ним до самого края платформы шла и шла, обливаясь слезами, Ольга Книппер. Новый приятель Чехова, толстовец Леопольд Сулержицкий, сопроводил расстроенную актрису домой, где передал с рук на руки Маше, которая утешала подругу, пока к ней не вернулась присущая ей жизнерадостность. Маша, впрочем, сама пребывала в печали, однако причины не называла, и Ольга делилась беспокойством с Антоном: «А с Машей что-то творится все это время, я уже давно подмечаю». Возможно, разлад в ее душе следовало бы отнести за счет новых, тогда еще только зарождавшихся отношений: в отсутствие Антона особое внимание к Маше стал проявлять Иван Бунин.

Европа, вследствие разницы в календарях, теперь на тринадцать дней стала опережать Россию; забыв об этом, Антон понял, что попал впросак: под Рождество все магазины в Вене были закрыты, а публика переместилась в театры и рестораны. Поднявшись к себе в гостиничный номер, Антон «с вожделением» поглядывал на отведенные ему одному две постели.

Днем позже курьерским поездом в вагоне первого класса он выехал в Ниццу, и 14 (27) декабря вновь поселился в Русском пансионе, в двухкомнатном номере с мягкой и широкой кроватью. Четыре дня у него ушло на то, чтобы перебелить третье и четвертое действия «Трех сестер», при этом четвертое действие он несколько расширил. Чебутыкину он вложил в уста сакраментальную фразу «Бальзак женился в Бердичеве» и сократил многословную речь Андрея в защиту своей несносной Наташи до реплики «Жена есть жена». Пьеса, которая занимала мысли Чехова на протяжении последних двух лет, наконец отпустила автора на волю. Антон огорчался из-за того, что Ольга не пишет, – неожиданно выяснилось, что адресованные ему письма попадают к какому-то русскому обитателю Ниццы с похожей фамилией.

В первый день нового года Антон наведался в гостиницу Бо-Риваж, в которой десять лет назад жил с Сувориным, и лишь после этого выразил ему соболезнования в связи со смертью А. Коломнина. С Сувориным Чехов поделился наблюдениями: «Жизнь здесь совсем не такая, как у нас, совсем не такая… И богаты чертовски, и здоровы, и не старятся, и постоянно улыбаются». Ницца вновь пробудила в нем симпатии к французам. Русские же, – писал он Книппер, – «какие-то приплюснутые, точно угнетены чем-то. <…> А праздность вопиющая». Поздравляя с Новым годом ялтинского коллегу доктора Средина, Антон писал ему, что «здешние места после Ялты кажутся просто раем. Ялта – это Сибирь! <…> А на улицах народ веселый, шумный, смеющийся, не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями». Спустя неделю, направляясь в Монте-Карло, Антон навестил в Ментоне неизлечимо больную сестру Немировича-Данченко, Варвару. Целых две недели проведя с Францем Шехтелем в игорных заведениях и выиграв в общей сложности пятьсот франков, в письме к Ольге он заметил: «Сколько гибнет здесь русских денег».

Немирович-Данченко повстречался с Чеховым на Лазурном Берегу. Антон, по-видимому, намеренно в письмах к Ольге в уничижительном тоне писал о его жене Катишь, к которой когда-то испытывал большие симпатии: «Здесь она, около других женщин, кажется такой банальной, точно серпуховская купчиха. <…> Немирович под арестом; Катишь не отпускает его ни на шаг от себя, и я его поэтому не вижу». Поначалу Немирович с не охотой соглашался обсуждать с Чеховым пьесу «Три сестры», но со временем понял ее вполне и проникся к ней любовью. Станиславский не заговаривал с Антоном о пьесе до середины января. Он не знал, что ему делать с убитым на дуэли Тузенбахом: надо ли перед публикой проносить мертвое тело; не следует ли Антону добавить массовую сцену, чтобы хоть как-то оправдать спокойствие по этому поводу всех трех сестер. Расспросы Станиславского не так огорчили Антона, как его главное заблуждение относительно пьесы: в финале он усмотрел «заключительную бодрящую мысль автора, которая искупит многие тяжелые минуты». Немирович-Данченко тем временем решал вопросы более приземленные: он потребовал сокращений в монологах всех трех сестер. О том же просила и Ольга, которая находила, что специально написанная для нее роль Маши, самой темпераментной сестры, слишком трудна для исполнения.

Репетируя роль под присмотром Немировича-Данченко – тот все добивался от нее верного «тона», – Ольга довела себя до изнеможения. Девятнадцатого декабря, в тот день, когда Маша с Евгенией Яковлевной выехали в Ялту, она слегла с сильнейшей простудой. Кашель был столь мучителен, что пришлось вызывать врача и принимать хину. Спектакли с ее участием были отменены, но она не сильно об этом сокрушалась и, лежа на диване, карандашом писала Антону письма: не завел ли он знакомства с «beaucoup de jolies femmes? <…> Ecrivez-moi si vous у trouvez de bien intéressantes, oui?»[500] Она выговаривала Антону, что тот не пишет матери: «Зачем огорчаешь старуху? Она подумает, что ты через меня изменился к ней». Устыдившись, Антон послал Евгении Яковлевне десять рублей и каждые три дня стал писать ей по открытке. А вот Маша разгневала Антона, с опозданием отправив Марксу письмо по поводу последних пятнадцати тысяч рублей: «Это не небрежность, а просто свинство». Несправедливый гнев брата довел Машу до слез. Получив от него инструкции по ремонту печей в ялтинском доме и уходу за фруктовыми деревьями, она не написала ни слова в ответ. Антону пришлось узнавать через доктора Средина, все ли в порядке с домом и его обитателями. «Меня, моя милая, дома не балуют», – пожаловался он в письме к Ольге.