Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Здесь рай для увлечённых, но сегодня этот рай в опасности; опасность эта появилась в 80-ых и терзает как дурной сон. Дело состоит в вырубке лесов и во влиянии вырубки на окружающую среду. И население Чилкотина до сих пор пытается решить этот спор с лесными компаниями.

Чилкотин — один из последних бастионов Северной Америки, где ковбои и индейцы, как и прежде, живут бок о бок и не ломают голову над тем, что происходит вокруг их плато.

А индейцы живут так, как жили предки: ловят рыбу в реках, ставят капканы, охотятся на дикого зверя в дальних распадках, стерегут крошечные стада на холмистых лугах, которые с незапамятных времён зовут своим домом.

Но они боятся за своё будущее. Они говорят, что если лесные компании вырубят слишком много леса, то новый лес не вырастет. Они говорят, что если вырубить деревья, то высохнут озёра, а дожди смоют почву — почву, в которую веками лилась кровь и ложились кости предков.

Скотоводы тоже зависят от земли, и если земля не сможет удерживать влагу, она высохнет и её развеет ветер, как это случилось в прериях в Грязные тридцатые. Разведение скота с давних пор является неотъемлемой частью жизни Чилкотина, и никто не заинтересован в том, чтобы оно исчезло.

В наши дни резервации Чилкотина живут в унынии. Индейцы говорят, что для них нет работы. Отсюда низкая самооценка и отсутствие самоуважения, и они скулят, и жалуются, и заливают свои несчастья алкоголем, который убивает их. И они это знают. Они говорят, что потеряли свой путь. Они боятся растерять свою культуру и язык, свои ценности и самосознание. Резервации окружены сплошными вырубками, и от этого тяжело поддерживать древний образ жизни. Они говорят, что стало трудно добывать лося и оленей для котла и что без шкур их женщины не могут шить мокасины и другие необходимые предметы.

Они говорят, что нужно защищать землю, на которой живёшь, и что если мы позаботимся о земле, то и земля позаботится о нас. Но если разрушить землю …

Погибнет всё.

Весь народ Чилкотина стремится сохранить жизнь, которой живёт издревле. Это проблема экономики и отношения к окружающей среде, и жители страны Карибу ищут выход. Но борьба в Чилкотине сегодня — это не только реакция на перемены. Это не столько война с повсеместными вырубками леса, сколько движение за превращение всего плато в резерват первозданности.

Это борьба за сохранение земли. Это борьба за сохранение экономического и экологического многообразия, за врачевание земли, чтобы она простила нам то, что мы с ней сделали. Это кризис сознания, при котором человеческий мозг попадает в острое противостояние с самим собой, силясь определить будущее одного из самых удалённых и забытых временем регионов планеты, где величие земли как нигде близко к святости.

И — самое главное — это борьба за то, чтобы было услышано многоголосие разноязыкого Чилкотина, за спасение своеобразия этой страны в грядущих веках, чтобы тот, кто будет жить после того, как мы обратимся в прах, так же мог открывать для себя этот прекрасный край пешком и в каноэ, верхом и на лыжах…

Чтобы жизнь торжествовала ради продолжения самой жизни…

Чтобы охотники и пастухи, индейцы и заблудшие души, живущие на продуваемых ветрами холмах и в неприветливой местности этого плато, остались…

Чтобы рыба, плещущая в его озёрах, и орлы, парящие в его небесах, и пробирающиеся сквозь бурелом медведи и бегущие по речным берегам волки, и гагары, воспевающие его нетронутость, и скот, жирующий на его пастбищах…

Могли сохраниться.

Тогда душа просторов Чилкотина снова обретёт спокойствие и пребудет в вечности. И всё это зависит от нас. Ибо эта земля — наша.

Трасса?20, называемая порой «Дорогой Свободы», ведёт к краю плато Чилкотин: здесь земля резко вздымается в Береговой хребет; а потом спускается вплоть до крохотного порта Белла-Кула, расположенного в конце рукава Норт-Бентинкт, глубокого молочно-голубого фьорда, на 75 миль врезающегося в сушу.

Белла-Кула — конец пути, самый далёкий запад, которого только можно достичь. Это дикое побережье, вытянувшееся вдоль каботажного пути на Аляску, знаменито своими бескрайними еловыми и кедровыми лесами: они сразу вызывают в памяти сказку о волшебном лесе, в котором запросто можно повстречать скандинавского тролля, собирающего плату за проезд под мостом через речку Нусгалч. Здесь мы укрыты от внешнего мира и географически, и физически, ибо эта долина застывших верхушек туманных дождевых лесов — особенное убежище, заповедник диких созданий: в нём лысые орлы и огромные гризли по-прежнему каждую осень собираются у реки Атнарко ловить идущий на нерест лосось; здесь сдержанная настороженность к людям «оттуда» является понятной реакцией крепышей-горцев, желающих сохранить свой малолюдный мирок и привычный порядок вещей.

Кто их осудит? Они хотят сохранить этот Рай нетронутым.

В этой долине я провёл самые счастливые годы.

Я взял в аренду маленькую глухую ферму в деревушке Фирвэйл, назвал её «Ивы» и с двумя своими псами и тремя безымянными котами-мышеловами вселился в избушку-страрушку, что стоит у поворота дороги в дальнем конце долины примерно в миле от западной граница национального парка «Твидсмюир». У меня был участок в 15 акров, я топил дровяную печь, освещал жилище керосиновой лампой, таскал воду и сколотил уборную, которую из озорства расписал под американский флаг: в ней я перелистывал каталог Сирса и размышлял о своих грехах.

Несколько раз в неделю на стареньком и ржавом грузовичке я мотался за 15 миль в Хагенсборг за почтой и почесать язык с народом у магазина. Ну, а если надо было в банк, купить новое топорище или записаться к врачу на приём, чтоб достать занозу, то приходилось ехать в Белла-Кулу, 60 миль туда-обратно.

Здесь я нашёл жизнь, которую искал. Хорошо было выпасть из цивилизованного мира.

Я работал в «Курьере», газетке, печатавшей новости долины, Западного Чилкотина и побережья, и был на все руки мастер: писал заметки, очерки, редакторские статьи, делал снимки и торчал в фотолаборатории, занимался макетированием, монтажом и даже распространением.

Но у меня не сложились отношения с издателем, поэтому на следующий год я уволился из газеты и, чтобы свести концы с концами, занимался чем придётся. Был я и рыбаком, и лесорубом, и маляром, и плотником, и пожарным, и фотографом, а ещё докером — грузил лес на большие пароходы из Кореи и Японии, сельхозрабочим и внештатным корреспондентом.

Но, чёрт возьми, первая зима была просто класс! Я приехал из города и ни в чём не разбирался. И если я делал что-то не так, некому было наставить меня на путь истинный.

Не то чтоб я не знал, как топить печь. Но — мама родная! — у меня не было дров. Я возвращался с работы поздно вечером, уже в темноте, а изба моя стыла от холода, и тогда я ломал ветки у росшей за домом ольхи и разводил огонь. Но я не экономил топливо, и среди ночи огонь гас. И в 6 утра я стучал зубами. Я вставал с постели, и кости мои скрипели и визжали, когда я становился босыми ногами на ледяной фанерный пол. Дров было в обрез. Я отрубал ещё пару живых веток от дерева и запихивал в печку вместе с бумажным мешком. Но огонь снова гас. А потом кончались спички.

— Как тут люди живут? — кричал я собакам. — Какого лешего я здесь потерял? Ума не приложу, как здесь жить…

Меня не сильно расстраивало пламя из дымохода, которое я пытался залить, забравшись с ведром воды на крышу и свалившись с неё. Меня не напрягал пожар на крыше или пожар на кухне, хоть во всём этом было мало радости. Я не переживал из-за замёрзших ливнестоков, или высохшего колодца, или щелей в стенах, сквозь которые задувал злой восточный ветер, или из-за полёта кубарем с горки, что высилась за моим домом. Меня не доставали нахальные мыши и шустрые лесные хомяки, которых я гонял из спальни, или гризли, приходившие в гости по ночам и воровавшие мои яблоки и сливы.

Я был готов к чему-то подобному.

Но меня достал грипп. Вот что меня доконало…

Так вышло, что в начале февраля случилась оттепель, и я вышел пилить дрова новенькой цепной пилой налегке и промок от пота и мороси. И простудился.

В тот же вечер у меня тупо заныла голова и заломило мышцы. Я лёг в постель пораньше, но к утру поднялась температура и я слёг с гриппом. Меня поразило, как быстро это случилось. Лихорадка усиливалась, и я никак не мог устроиться поудобней. Я надел тёплое шерстяное бельё, купленное в магазине «Копас», и укрылся стёганым одеялом на гусином пуху, но всё так же дрожал и стучал зубами.

Грипп вцепился в меня изо всех сил.

От вируса лекарства нет. Всё должно идти своим чередом. Я понял, что даже глоток неоцитрана не принесёт облегчения. Я потерял счёт времени и не знал, день ли за окном или ночь. Есть я тоже не мог. Пища была холодная, а я был слишком слаб, чтобы встать и развести огонь. Теснило грудь. Лёгкие наполнились мокротой, и даже лёжа я дышал с трудом. Я подумал, что вот умру, а труп мой найдут лишь через несколько недель. Кто тогда в эти дни будет кормить собак?