Тигана - Гай Гэвриел Кей

Он увидел, что Эрлейн снова оглянулся, и на этот раз Дэвин улыбнулся ему в ответ. Мрачной, яростной улыбкой. Он увидел, как с худого лица чародея исчезло привычное выражение иронии и на секунду сменилось неуверенностью. Дэвин чуть было опять не пожалел его.

Повинуясь порыву, он подскакал поближе к Эрлейну.

— У нас все получится! — крикнул он оживленно, почти весело.

Лицо Эрлейна, казалось, съежилось.

— Ты глупец, — резко ответил он. — Молодой, невежественный глупец. — Но сказано это было без убеждения, инстинктивная реакция.

Дэвин громко рассмеялся.

Позднее он вспомнит и это мгновение. Свои слова, слова Эрлейна, свой смех под сияющим, голубым, безоблачным небом. Леса и горы слева и просторы впереди, первый проблеск Спериона, сверкающей лентой стремительно бегущего на север перед тем, как повернуть на запад, в поисках моря.

Святилище Эанны лежало в высокогорной долине, отгороженное и защищенное кольцом гор, возвышающихся к югу и к западу от реки Сперион и от бывшего Авалле. Неподалеку проходила дорога, по которой некогда один за другим двигались торговые караваны из Тригии и Квилеи и обратно через высокую седловину перевала Сфарони.

Во всех девяти провинциях у жрецов Эанны и Мориан, как и у жриц Адаона, имелись подобные святилища. Основанные в укромных частях полуострова — иногда очень укромных, — они служили центрами образования и обучения для только что посвященных священнослужителей, хранилищами мудрости и канонов Триады и местами отшельничества, куда жрецы и жрицы могли удалиться от тягот и бремени внешнего мира на время или навсегда.

И не только священнослужители. Некоторые миряне иногда делали то же самое, если могли позволить себе внести «пожертвование», назначенное за привилегию получить укрытие на несколько дней или лет в пределах этих убежищ.

Многие причины приводили людей в эти святилища. Давно ходила шутка, что жрицы Адаона — лучшие акушерки Ладони, так много дочерей знаменитых или просто богатых семей предпочитали провести в святилище богов тот период времени, который поставил бы в неловкое положение их семьи. И, разумеется, все знали о том, что неопределенно большой процент духовенства вырос из живых пожертвований, которые эти дочери оставляли в святилище, возвращаясь домой. Девочки оставались у Адаона, мальчики отправлялись к Мориан. Носящие белые одежды жрецы Эанны всегда заявляли, что не желают иметь ничего общего с подобной практикой, но ходили слухи, опровергавшие и эти заявления.

После прихода тиранов почти ничего не изменилось. Ни Брандин, ни Альберико не были настолько безрассудными, чтобы восстанавливать против своей власти жрецов Триады. Жрецам и жрицам позволили поступать так, как они поступали всегда. Народу Ладони гарантировали свободу веры, какой бы странной и примитивной она ни казалась новым правителям из-за моря.

Но чем занялись оба тирана, с большим или меньшим успехом, так это игрой на противоречиях между соперничающими храмами, так как видели — ибо не заметить этого было невозможно — то напряжение и вражду, которая тлела и вспыхивала между орденами Триады. В этом не было ничего нового: каждый герцог, Великий герцог или принц на полуострове, в каждом поколении, стремился обратить эти трехсторонние трения себе на пользу. Многие стереотипы могли измениться в круговороте лет, некоторые вещи могли измениться до полной неузнаваемости, а некоторые могли затеряться и совсем забыться, но только не это. Не этот хитрый танец государства и духовенства.

И поэтому храмы продолжали стоять, а наиболее значительные процветали и могли похвастать золотом и дорогим деревом, статуями и золотым шитьем одеяний для богослужений. За исключением одного места: в Нижнем Корте статуи и золото исчезли, а библиотеки были разграблены и сожжены. Но это было уже совсем другое, и немногие решались это обсуждать в первые годы правления тиранов. Даже в этой окутанной тьмой провинции жрецам разрешалось во всем остальном продолжать придерживаться размеренного течения своих дней в городах и деревнях, а также в святилищах.

И время от времени в эти убежища приходили самые разные люди. Не только неудачно забеременевшие находили причину уехать или быть увезенными подальше от превратностей жизни. В трудный час для души человека или для всего мира обитатели Ладони всегда знали, что святилища стоят на месте, на краю заснеженных пропастей в горах или в глубине туманных долин.

И еще люди знали, что — за определенную цену — для них возможен уход в размеренную, тщательно продуманную жизнь этих убежищ, таких, как это Святилище Эанны в долине. На время. На всю жизнь. Кем бы они ни были в городах за горами.

Кем бы они когда-то ни были.

«На время, на всю жизнь», — думала старая женщина, глядя из окна своей комнаты на долину, залитую солнцем вернувшейся весны. Она никогда не умела удержать свои мысли от возвращения в прошлое. Так много ждала она в прошлом и так мало сейчас, здесь, когда жизнь ее мучительно медленно катилась к завершению. Год за годом падали на землю, словно птицы со стрелами в груди, отсчитывая ее собственную жизнь, ее единственную жизнь.

Целая жизнь из одних воспоминаний, навеянных криком кроншнепа или призывом к молитве на рассвете, пламенем свечи в сумерках, темным столбом дыма из трубы, поднимающимся в серое зимнее небо, упорным стуком дождя по крыше и оконному стеклу в конце зимы, скрипом собственной кровати по ночам, новым призывом к молитве, монотонным пением жрецов, падающей звездой на западном небосклоне летом, суровой, холодной темнотой дней Поста. Воспоминания таились в каждом движении ее самой или окружающего мира, в каждом звуке, в каждом оттенке цвета, в каждом запахе, принесенном ветром из долины. Воспоминания о том, что было потеряно, что привело ее в это место, к жрецам в белых одеждах, с их бесконечными обрядами и бесконечной мелочностью, с их примиренностью с тем, что с ними всеми случилось.

Это последнее едва не убило ее в первые годы. И это убивало ее сейчас, как она сказала на прошлой неделе Данолеону, что бы там ни утверждал жрец-лекарь насчет опухоли в груди.

Осенью они нашли Целителя. Он явился — встревоженный, трепещущий, тощий и неряшливый человек с нервными движениями и покрасневшим лбом. Но он сел рядом с ее постелью и посмотрел на нее, и она поняла, что он действительно владеет даром, ибо его возбуждение прошло и лоб стал белым. А когда он прикоснулся к ней — здесь и здесь, — его рука не дрожала, а она не чувствовала боли, только почти приятную усталость.

Однако в конце он покачал головой, и она неожиданно увидела в его светлых глазах печаль, хотя он не мог знать, кто она такая. Он просто горевал о потере, о поражении, не заботясь о том, кто эта умирающая женщина.