Утраченные иллюзии - Оноре Бальзак

Люсьен принял хвалу, не сказав, что предисловие написано д’Артезом. Из ста французских писателей девяносто девять поступили бы так же, как он.

— И вообрази себе, тут и виду не показали, что о твоем приезде известно, — продолжал Пти-Кло с притворным негодованием. — Когда я обнаружил это всеобщее равнодушие, мне пришло в голову взбудоражить весь этот мирок. Я написал статью, которую ты прочел…

— Неужто это ты?! — вскричал Люсьен.

— Я самый! А теперь Ангулем и Умо оспаривают свои права на тебя. Я собрал молодежь, бывших твоих товарищей по коллежу, и устроил тебе вчера серенаду; а раз начав, мы увлеклись, затеяли подписку на обед. «Пусть Давид скрывается, зато Люсьен будет увенчан лаврами!» — сказал я самому себе. Более того, — продолжал Пти-Кло, — я видел графиню дю Шатле и дал ей понять, что ради себя самой она должна спасти Давида; она может, она обязана это сделать. Если Давид действительно сделал открытие, о котором он говорил мне, правительство не разорится, поддержав его. А какая честь для префекта стать, так сказать, причастным к столь важному изобретению, оказав покровительство изобретателю. Ведь он прослывет просвещенным администратором. Твою сестру напугала наша судебная перестрелка! Она еще по-настоящему не понюхала пороха… Битва в суде обходится столь же дорого, как и на поле сражения; но Давид удержал свои позиции, он хозяин изобретения, его не могут арестовать, его не арестуют!

— Благодарю тебя, дорогой мой, я вижу, что могу доверить тебе мой план, ты мне поможешь его осуществить. — Пти-Кло посмотрел на Люсьена, причем его нос, похожий на буравчик, принял вид вопросительного знака. — Я хочу спасти Давида, — сказал Люсьен о особою значительностью, — я виновник его несчастья, и я все исправлю… я могу оказать влияние на Луизу…

— На Луизу?..

— На графиню дю Шатле!.. (Пти-Кло сделал неопределенное движение.) Я имею на нее влияние большее, нежели она сама думает, — продолжал. Люсьен, — однако ж, дорогой мой, хотя я и имею влияние на вашу знать, у меня нет фрака…

Пти-Кло опять сделал какое-то неопределенное движение, точно хотел предложить свой кошелек.

— Благодарю, — сказал Люсьен, пожимая руку Пти-Кло. — Дней через десять я сделаю визит жене префекта и отдам визит тебе.

И они расстались, по-товарищески пожав друг другу руки.

«Он, конечно, поэт, — сказал самому себе Пти-Кло, — ибо он безумец!»

«Что ни говори, — думал Люсьен, возвращаясь к сестре, — истинные друзья только друзья со школьной скамьи».

— Люсьен, — сказала Ева, — что тебе обещал Пти-Кло? На что тебе его дружба? Остерегайся его!

— Его-то? — вскричал Люсьен. — Послушай, Ева, — продолжал он, как бы повинуясь мелькнувшей у него мысли, — ты утратила веру в меня, ты утратила доверие ко мне, и подавно можешь не доверять Пти-Кло; но не пройдет и двух недель, как ты переменишь свое мнение, — прибавил он с фатовским видом.

Люсьен поднялся к себе в комнату и написал такое письмо Лусто:

«Дорогой мой, из нас двоих только я могу помнить о билете в тысячу франков, которые я тебе ссудил; но, увы! я чересчур хорошо представляю положение, в котором тебя застанет мое письмо, поэтому спешу прибавить, что не требую возврата их ни в золотой, ни в серебряной монете; нет, я прошу об одном: услуга за услугу, как иной просил бы у Флорины любви в возмещение долга. У нас с тобой общий портной, ты, стало быть, можешь безотлагательно заказать для меня полное обмундирование. Конечно, я не щеголяю в костюме Адама, но все же в обществе показаться не могу. Тут, вообрази мое удивление, меня ожидают почести, воздаваемые провинцией парижским знаменитостям. Я герой предстоящего банкета, — ни дать ни взять депутат левой! Теперь ты понимаешь, как мне нужен черный фрак? Займись-ка этим делом, посули заплатить, пусти пыль в глаза, короче, разыграй какую-нибудь неизданную сцену между Дон-Жуаном и господином Диманшем{205}, ибо разодеться по-праздничному мне надобно во что бы то ни стало. На мне одни отрепья: вникни в это! На дворе сентябрь, погода стоит восхитительная, ergo[52] позаботься, чтобы я к концу нынешней недели получил обворожительный утренний наряд: легкий сюртук темно-зеленого сукна с бронзовой искрой, три жилета — один серого цвета, другой клетчатый, в шотландском вкусе, третий совершенно белый; затем три пары панталон смерть женщинам — одни из белой английской фланели, другие нанковые, третьи из легкого черного казимира; наконец, вечерний черный фрак с черным атласным жилетом. Ежели ты вновь обрел какую-нибудь Флорину, поручаю ей выбрать по своему вкусу два пестрых галстука. В сущности, все это пустяки! Я рассчитываю на тебя, ка твою ловкость: портной меня мало беспокоит. Мой дорогой друг, много раз мы с тобой скорбели, что изобретательность нищеты, этого, без сомнения, сильнейшего яда для человека (в особенности для парижанина!), эта изобретательность, которая удивила бы и самого сатану, не нашла еще способа получить в долг шляпу! Когда мы введем в моду шляпы стоимостью в тысячу франков, они станут доступны, но до той поры в карманах у нас должно звенеть золото, чтобы оплачивать покупку шляпы наличными. Ах! Какой вред нанесла нам французская комедия фразой: «Лафлер, наполни золотом мои карманы!»{206} Итак, я вполне чувствую, как трудно исполнить мою просьбу: присоединить к посылке портного пару сапог, пару бальных башмаков, шляпу, шесть пар перчаток! Я требую невозможного, знаю! Но разве жизнь литераторов не есть невозможность, возведенная в правило?.. Скажу тебе одно: соверши это чудо, сочинив большую статью или небольшую подлость; мы будем в расчете, и я прощу тебе твой долг. А ведь это долг чести, мой милый, и он уже год как числится за тобой; ты покраснел бы, если бы мог краснеть. Мой дорогой Лусто, шутки в сторону, я в тяжелых обстоятельствах. Суды сам: Выдра разжирела, стала женой Цапли, а Цапля теперь — префект Ангулема. Эта мерзкая чета может многое сделать для моего зятя, которого я поставил в ужасное положение, его преследуют за долги, он скрывается, над ним тяготеют векселя!.. Мне надобно предстать пред очи супруги префекта и любой ценой восстановить свое прежнее на нее влияние. Не ужасно ли сознавать, что судьба Давида Сешара зависит от пары изящных сапог, серых шелковых ажурных чулок (не забудь о них) и новой шляпы!.. Я скажусь больным, и больным всерьез, лягу в постель, как Дювике{207}, чтобы на время избавить себя от докуки отвечать на восторги моих сограждан. Мои сограждане, дорогой мой, почтили меня серенадой. И с тех пор, как я узнал, что восторженность ангулемцев подогрета одним из моих школьных товарищей, меня начинает занимать вопрос: сколько же глупцов понадобится, чтобы составить понятие: сограждане?

Постарайся поместить в парижской хронике несколько строк по поводу торжественного приема, оказанного мне, — ты возвысил бы меня здесь на несколько вершков. Притом я дал бы почувствовать Выдре, что у меня есть еще в парижской прессе если не друзья, то все же влияние. Я не отказываюсь ни от одной надежды и надеюсь отплатить тебе за услугу. Ежели тебе нужна серьезная вводная статья для какого-нибудь сборника, то у меня довольно времени, чтобы обдумать ее. Скажу тебе только одно, дорогой друг: я рассчитываю на тебя, как ты можешь рассчитывать на того, кто говорит тебе:

всегда твой Люсьен де Р.

Пришли посылку дилижансом, до востребования».

Письмо, в котором Люсьен опять заговорил тоном превосходства, чему причиной был его успех, напомнило ему о Париже. После шести дней полнейшего провинциального покоя убаюканная мысль его обратилась опять к милым сердцу невзгодам, смутные сожаления волновали его, и всю неделю он думал о графине дю Шатле; наконец он стал придавать такую важность своему возвращению в свет, что вечером, спускаясь в Умо, чтобы справиться в конторе дилижансов относительно парижских посылок, он испытывал все тревоги сомнений, точно женщина, которая последние надежды возлагает на туалет и уже не надеется его получить.

«О Лусто! Я прощаю тебе все твои предательства!» — мысленно сказал Люсьен, заметив по форме пакетов, что в них вмещалось все, чего он просил.

В шляпной картонке он нашел такое письмо:

«Гостиная Флорины

Дорогое дитя!

Портной вел себя превосходно; но, как ты мудро провидел, бросая взгляд на прошедшее, поиски галстуков, шляпы, шелковых чулок повергли в тревогу сердца наши, ибо в наших кошельках уже нечего было потревожить. Мы с Блонде пришли к выводу: возможно было бы составить состояние, открыв магазин, где молодые люди могли бы одеваться по сходной цене. Ибо в конце концов мы чересчур дорого расплачиваемся за то, что все берем в долг. Помилуй! Еще великий Наполеон, отказавшись от похода в Индию, потому что недоставало пары сапог, изрек: «Легкие дела никогда не ладятся!» Итак, все шло на лад, недоставало только пары сапог… Я видел тебя во фраке, но без шляпы! В жилете, но без башмаков, и я подумал, не послать ли тебе мокасины, которые какой-то американец, в качестве достопримечательности, подарил Флорине. Флорина выделила нам целых сорок франков, мы с Натаном и Блонде стали играть на чужой счет, и нам повезло: мы оказались настолько богатыми, что угостили ужином Торпиль, бывшую крысу{208} де Люпо. Ужин у Фраскати мы заслужили. Флорина взяла на себя покупки, к ним она присоединила три отличные сорочки. Натан жертвует трость. Блонде, выигравший триста франков, посылает тебе золотую цепочку. Крыса дарит тебе золотые часы, величиною с монету в сорок франков, которые ей преподнес какой-то глупец, но они испорчены. «Это такая же дрянь, как и то, что он получил!» — сказала она нам. Бисиу, разыскавший нас в «Роше де Канкаль», пожелал вложить флакон португальского одеколона в посылку, которую шлет тебе Париж. «Если это может составить его счастье, да будет так!..» — проскандировал наш первый комик на баритональных нотах и с той мещанской напыщенностью, которую он так бесподобно изображает на сцене. Все это, дитя мое, докажет тебе, как любят друзей, когда они в несчастье. Флорина, которую я по своей слабости простил, просит тебя прислать нам статью о последней книге Натана. Прощай, сын мой! Скорблю, что пришлось тебе воротиться в глухую провинцию, из которой ты раз уже выбрался, когда приобрел сподвижника в лице