Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

жизни и смерти», «загадки гроба», мрачные оккультные секреты похорон, кладбищ, «разложения духа и плоти» и т. п.; приобщение к ним, как утверждает Е. Герцык, предваряет «лицезрение тайн Божиих». Путь ведения неизбежно «пролегает через морг»: не повлияло ли на этот странный тезис погружение Евгении в творчество Эдгара По одновременно с изучением житий?! Также здесь слышны отголоски ее общения с Ивановым и Минцловой (в 1908–1910 гг.), память о башенных «посвятительных» проектах и экспериментах. Попытки Иванова с помощью темной магии возобновить общение с покойной женой были им идеологически (в возвышенно-философичном ключе) обоснованы в статье «О Новалисе». Иванов видел сходство своей ситуации с жизненными обстоятельствами Ф. фон Гарденберга, чью возлюбленную Софию фон Кюн постигла безвременная смерть. «То благодатное раскрытие духовных сил личности в их полноте и действенности, которое мистики привыкли <…> называть посвящением, совершилось в Новалисе чрез приобщение тайне любви и смерти»[1039]: так Иванов обобщает свое понимание феномена немецкого романтика. В свое время эти представления врезались в память Евгении. И для нее самой общение в эти годы с Ивановым было «посвящением» в тайну смерти и «любви земной», – пресловутую ницшеанскую тайну «верности земле». Выработанную именно тогда идею «посвящения» в 1919 г. Е. Герцык перенесла на святых, идущих, по ее мнению, «путем познания». Но «посвященными» она в трактате называет и «деятеля» – св. Христофора, и св. Франциска, а также святых-молитвенников, следующих «царским» путем к благодатному «помазанию». «Посвящение» выступает в герцыковском трактате почти синонимом святости.

Трактат «О путях», несомненно, остроумен, если – местами – и не глубокомыслен. Правда, портреты-«феномены» святых несколько условны – подчинены авторской концепции и, конечно, лишены живости, реалистической точности портретов современников Евгении. Но таков удел всякого подобного исследования! Еще более условны «лица святых» в одноименной книге Мережковского, не говоря уже о полном фиаско его попытки навстречу церковному образу Христа («образу Бога») выдвинуть «образ Человека» – исторического Иисуса («Иисус Неизвестный»). – Окончательный смысл трактата звучит как вопрос. Е. Герцык явно противопоставляет индивидуальные пути святых избранников – общему пути Церкви, пути «действия», «любви» и «познания» – «пути веры». Евгения была убеждена в том, что праведнику закон не лежит, святой живет перед лицом своего внутреннего Бога, внимает Его гласу, а не обращенному ко всем голосу Церкви. Любопытна в этом отношении глава «Паломничество» в «Моем Риме». Там опять-таки противопоставлены условно-иконописный св. Франциск Ассизский – т. е. Франциск Джотто, Франциск рассказиков «Цветочки», – и его прижизненный портретный, чудом сохранившийся в древней церкви под мишурой XVII в. лик: взамен мирной умиленности – «пустой и безумный» взгляд (это взгляд, устремленный в бердяевский Ungrund, взгляд шестовского «человека над бездной»): «Шел ведь он путями нехоженными, неведанными», – объясняет Евгения… Также отнюдь не высоконравственным, стерильным – общезначимым церковным путем идет в ее трактате св. Христофор, некогда слуга самого дьявола. Или св. Андрей, ради «высшего познания» зачем-то сдирающий одежды с трупов в развороченных им могилах. Или св. Фома, магическим словом отправивший своего обидчика на страшную смерть от львиных зубов и когтей… Все они рисковали, были на волосок от вечной смерти: ведь в контексте иных судеб подобные деяния погибельны… Но святые в трактате Е. Герцык существуют «по ту сторону добра и зла». Их образы (как и римское изображение св. Франциска) лишены благостных, иконописных черт и, напротив, излучают тревогу, порой эротическое томление (св. Алексей) или ужас последнего одиночества (ап. Фома).

И здесь – вызов Евгении христианской традиции, знак ее принадлежности к кругу носителей «нового религиозного сознания» Серебряного века. Нужно ли вообще современному мыслящему человеку «само таинство церковное»? Это жгучий вопрос для нее самой, на который она по-разному отвечала в различные моменты своего пути: одно дело – «время Обители», совсем другое – полный разрыв с православием в 1930-е гг. В 1919 г. она призывает подражать святым именно в их духовном экспериментаторстве, в дерзновении рисковать своей вечной участью: «Мы должны без страха искать закона своего пути и у древней мудрости, и у мирской поэзии и мирской науки, но пусть лики Христовой Церкви немыми до времени устами непрерывно изливают на нас свою тайну, запредельную всякому пути»[1040]. При этом автор трактата «О путях» – человек воцерковленный, не понаслышке знающий, что такое молитва, аскеза, даже подвиг безмолвия. Евгении Герцык принадлежит удивительная формула, глубокая и свежая по смыслу: «Вся Церковь наша есть единая многоименная, воспетая, чудотворная икона Марии, Богоматери и Приснодевы – неизреченной тайны духа и плоти» [1041]. И она знает и любит богослужение, находит себя в чтении Псалтири… Но как примирить церковность с «древней мудростью» (т. е. теософией и антропософией), с неоязыческой культурой, – Христа – с Люцифером и Дионисом?! Евгения со всей решительностью идет до конца, размышляя об участи современного человека. «Перед современным человеческим сознанием <…> с возрастающим трагизмом встает вопрос: как же идти путем Христовым, как сочетать несочетаемое? Жгучей тревогой окрашено наше отношение к миру. Вокруг этого вопроса возникло так называемое новое религиозное сознание, напрасно искавшее теоретического, отвлеченного решения его. Напрасно, потому что как задана нам загадка эта живым образом Иисуса, так и явить решение ее может лишь живая личность, малый космос»[1042].

Как видно, размышление Е. Герцык о путях святых выливается в призыв к свободе исканий, в мысль об уникальности духовного пути каждого человека. Церковь с ее тайной и учением при этом выступает лишь как один из множества источников истины (наряду с «древней мудростью», мирскими поэзией и наукой и т. д.), – авторитетный, быть может, но никак не единственный. Вообще Церковь в трактате представлена как некая великая духовная реальность, ныне мало-помалу, но неуклонно, неотвратимо уходящая от человечества, погружаясь в неизреченное – немую тайну. «Помедли, помедли, закатный день! Продлись, продлись, очарованье», – пытается автор тютчевскими стихами задержать заход церковного солнца, отстранить тьму, которая все плотнее окутывает Церковь. Кажется, зримыми в этой исчезающей великой «иконе» для Евгении остаются одни лишь лица любимых святых. И она призывает взращивать «умение вглядываться в нерасторжимую полноту просветленной личности»[1043], дабы, постигнув закономерность духовного возрастания, приблизиться затем к тайне собственного призвания. Именно такова задача и автора трактата: свой дар постижения чужой души в ее явленности она применяет в нем для феноменологического описания образов и судеб христианских святых.

Литературоведение

Евгения Герцык – автор единственного достаточно крупного литературоведческого труда: это опять-таки трактат об американском романтике Эдгаре По (1809–1849). Над ним Евгения работала в Судаке – по-видимому, в самом начале 1920-х гг. Завершив, надо полагать, свои агиографические штудии, она погрузилась в творчество того, о ком заявила: «Впрямь, страшный