Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Он обвел всех присутствующих сразу помутневшим взглядом, умолк, ссутулился и тихо заплакал:

— О, ты приехала, моя старая, добрая жена…

Плакал и растирал рукой мутные слезы по сморщенным щекам.

Вейс нахмурился. Офицеры молча переглядывались, некоторые грустно покачивали головами.

— Отведите его в городской госпиталь. Видите, с человеком несчастье… — Вейс многозначительно повертел пальцами над собственным лбом.

— Позовите сюда этого русского инженера, временно поручим ему заняться депо, — приказал комендант. Один из офицеров бросился к группе стоявших неподалеку рабочих, чтобы при их помощи разыскать Заслонова. Но инженер находился поблизости и, догадавшись, что его ищут, сам направился к коменданту.

Не успел он сделать нескольких шагов, как увидел Коха, который с группой жандармов бежал к нему наперерез. Вид у Коха был растерзанный. Он, очевидно, копался где-то на пожарище, пробирался через разбитые и сожженные вагоны. Шинель была в саже, копоти, пятнах мазута. Один рукав чем-то распорот. Глаза — Кох всю ночь не спал — были налиты кровью и лихорадочно горели. Лицо побледнело. Не успел Заслонов оглянуться, как Кох, крепко ударив его пистолетом, закричал осипшим голосом:

— Руки вверх, бандит!

— Что вам угодно, господин комиссар?

— Не разговаривать, пристрелю! — хрипел Кох, тыча пистолетом в грудь Заслонова. Побледневшие жандармы скручивали ему руки назад, другие торопливо шарили в его карманах.

Вейс недоумевающе глядел на все это, потом спросил:

— Господин Кох, что у вас творится?

— Потом, потом… — нервно ответил Кох и приказал жандармам конвоировать Заслонова. Так и повели его, без шапки, связанного, окруженного усиленным конвоем жандармов, державших наготове автоматы.

Вейс недовольно покачал головой, пробормотал что-то невнятно, пошел было вслед за Кохом, но передумал, поморщился.

— Этот молокосос опять наломает дров, ему мало вчерашнего, — сердито сказал он окружающим его офицерам.

Вейс уже знал о вчерашней неудаче всей коховской экспедиции. Знал он и о неслыханном столкновении Коха с командиром маршевых рот, о бунте солдат-фронтовиков. Начальник гарнизона, командир этого потрепанного в боях полка, места себе не находил, думал, как бы выпутаться из не совсем приятного положения. Капитан и часть солдат не вернулись в полк. Если б он был убит в стычке с партизанами — другое дело. Разумеется, и тогда не похвалило бы его начальство, а как оно отнесется к этому теперь, когда каждому понятно, что капитан и часть солдат, попросту говоря, дезертировали? Кто может поручиться, что в полку не остались еще подобные капитаны и изменники — солдаты? Вызвав вооруженную до зубов эсэсовскую часть, он вывел на казарменную площадь остатки своего полка, построил его и, пройдя раз-другой перед строем, приказал нескольким солдатам выйти на три шага вперед. Вышло пять человек. Тут были два слабосильных солдата, отстававшие по службе, которые только мешали во время боевых операций. Кроме них, в полку служили два солдата, не раз получавшие дисциплинарные взыскания. А последний обладал такой отталкивающей физиономией, что подполковнику всегда казалось, будто этот солдат глубоко ненавидит его и, пересиливая свое отвращение к нему, подполковнику, вяло выполняет боевые приказы.

Отойдя несколько в сторону, подполковник срывающимся голосом отдал приказ:

— Именем фюрера, за проявленную трусость, за неспособность расправляться с дезертирами и изменниками, за тайное содействие им, приказываю: солдат гренадерского полка, — подполковник перечислил их фамилии, — расстрелять перед строем.

Раздался короткий залп, а вслед за ним команда подполковника:

— Разойтись по казармам!

Еще раньше эсэсовцы вынесли оттуда все оружие: винтовки, гранаты, станковые пулеметы.

Это произошло утром, сразу же после налета. Подполковник не любил медлить в таких делах. Сейчас он высказывал коменданту Вейсу свое глубокое недовольство поведением комиссара гестапо, принудившего солдат его полка ставить виселицы.

— Вы понимаете, это было так неблагоразумно. Надо знать солдат, побывавших на фронте. У них повышенная впечатлительность. Они выступали против регулярной армии, а здесь их заставляют выполнять полицейские обязанности. Для этого хватит полицаев, не надо излишне портить солдатам нервы, они и так у них в беспорядке.

— Да, этот молокосос всегда натворит неприятностей, потом расхлебывай! Торопливость, необдуманность, непростительная горячность… Вот он второй раз арестовывает русского инженера, старательного, добросовестно выполняющего свои обязанности…

— А зачем вы жалеете русских, господин комендант? Побольше арестовывайте их. Чем больше вы расстреляете их, тем легче вам будет освоить этот край, вы значительно облегчите работу всей нашей будущей администрации. Я без сожаления расстреливаю даже немцев, когда вижу, что это не полноценные представители нации и не помогают, а только приносят вред, подчас даже бессознательно, нашему делу. Стреляйте в них, расстреливайте, не жалейте этих русских!

Холодные льдинки вейсовых глаз блеснули синевой:

— Вы говорите чудесно, подполковник! Чу-дес-но, чудесно! Но дело, уважаемый господин подполковник, не в одних только расстрелах. И, к сожалению, некоторые наши работники, вроде этого неуча и — мы же с вами свои люди, господин барон — выскочки, этого молокососа, не понимают некоторых особенностей нашей работы. Расстрелять — дело простое. Расстрелять никогда не поздно, уважаемый господин подполковник! Мы это всегда успеем сделать и сделаем, когда нужно. Но с кем я должен работать сейчас, сию минуту? Вы видите, что натворили в одну ночь. А ведь поезда должны пойти завтра, послезавтра, через неделю. Чьими же руками вы прикажете мне разобрать весь этот хаос, привести все в порядок? А они хватают у меня единственного инженера. Хватают потому, что ему, Коху, померещилась какая-то несусветица, он ходит и грезит об этих, извините меня, дядях Костях. Хватает потому, что, видите ли, ему, Коху, надо выслужиться!

— Это так, господин комендант. Тут я вас понимаю, и в ваши, как это говорится, хозяйственные дела не вмешиваюсь.

— Да не мои хозяйственные, а большой важности, государственные дела!

— Разве я с вами спорю? Я так понимаю, так понимаю вас, — и ласково, дружески потрепал Вейса по плечу. — А других там, — прищурился он, — расстреливайте, расстреливайте.

— Вы, господин барон, способны представить меня даже приятелем этих русских.

— Ну что вы, что вы! Я ведь только шучу, только шучу.

10

В маленькой камере с цементным полом лежало несколько человек. Их сразу заметил Заслонов, когда его втолкнули сюда со скользкого порога. Он упал, сильно ушиб локоть связанной руки и, сжав зубы от страшной боли, вглядывался в сумрак камеры. В человеке с забинтованной головой он сразу узнал сына старого Чмаруцьки, Мишутку, которого помнил еще до войны учеником ремесленного училища. У стены пластом лежал другой человек с окровавленной грудью. Он еле стонал и все упрашивал срывающимся голосом:

— Братцы, убейте меня, убейте!

Это был рабочий с угольного склада. Команда Коха нашла его среди путей, прижатого к земле опрокинутой с платформы пушкой. У него были переломаны ребра и обе ноги. Его арестовали по подозрению в диверсии во время налета. Был тут же раненный осколком бомбы машинист Хорошев, подобранный около остатков паровоза, разбитого прямым попаданием.

Грохот от падения Заслонова вывел из забытья Мишку Чмаруцьку. Юноша с трудом повернул голову, внимательно присмотрелся к новому человеку. Презрительная гримаса искривила его губы, он поморщился и, прошептав «иуда», отвернулся в другую сторону.

Много книг читал Мишка Чмаруцька. Он знает все эти нехитрые приемы, когда к заключенным подсаживают предателей, провокаторов, которые прикидываются жертвами только для того, чтобы выпытать у заключенного все его секреты — знакомства, связи и таким образом захватить десятки других людей, связанных с подсудимым. Нет, он, Мишка Чмаруцька, не произнесет ни единого слова в присутствии этого изменника Родины.

Загремели засовы, и в открытую дверь вошел Кох в сопровождении жандармов. С пистолетом в руке Кох обошел всех заключенных, брезгливо ткнув ногой человека с перебитыми ногами, который лежал неподвижно и уже ничего не чувствовал и не видел. Слабое дыхание, желтое восковое лицо говорили о том, что ему уже не выйти живым из этой камеры.

Заслонову казалось, что он теряет власть над собой, свою обычную выдержку. На миг мелькнула и тотчас же угасла мысль: бросить бы этому палачу такие слова, чтобы он взбесился от злобы и пустил в него, Заслонова, пулю. Может, так будет лучше, чем переносить весь этот ужас, быть безмолвным свидетелем того, как этот людоед расправляется с прекрасными, дорогими для него, Заслонова, людьми. Однако, превозмогая себя и чувствуя, как остывает сердце и голова, он обратился к Коху: