Eurocon 2008. Убить Чужого - Андрей Синицын

Лённарт неохотно кивнул.

…Морок потускнел и исчез.

Орвар рыгнул:

– Чем лично тебе досадил этот нигири? Мне просто интересно.

– Не люблю тех, кто крадет детей, – хмуро отозвался Лённарт.

Дагни сузила глаза. Охотник фыркнул и, не веря ушам, покачал головой. Орвар заржал во весь голос:

– Однако! Этот малый начинает мне нравиться! Вы слышали, а?!

– Мы слышали. Не буди Син, – попросил Расмус. – Ты испытываешь ненависть к народу Мышиных гор, Лённарт?

– Нет. – Он удивился вопросу. – Если бы похитителем был человек, я бы преследовал его точно так же, как нигири.

– И что будет, если поймаешь? – жадно прогудел Орвар. – Убьешь?

– Если не получится привести назад, к правосудию, то да – убью.

Обжора довольно хрюкнул:

– Я и мои друзья готовы предоставить тебе возможность догнать его.

– Как?

– Мы продадим тебе коня. Без него ты никогда не догонишь нигири.

– Я не вижу поблизости никаких лошадей.

– Ты слишком торопишься, мальчик, – пожурила его Дагни, огорченно цокнув языком. – Нет сделки, нет и лошади. Готов купить?

– Мне кажется, что вас не слишком заинтересуют деньги.

– Нет. Нас интересует твой меч.

– Что?! – вскричал Лённарт.

– Заметь, – спокойно продолжила женщина. – Только меч. Нож можешь оставить при себе. Согласись, клинок за коня – не слишком высокая цена. Мы не требуем от тебя невозможного. Это не рука, не жизнь и даже не… душа.

– Не в моем случае, – глухо сказал Изгой. – Оружие мне понадобится.

– Это не так, – возразил Охотник. – Если беглец пересечет границу и уйдет в горы, твой тесак будет совершенно бесполезен.

Лённарт напряженно сжал губы. Без клинка в этих местах выжить тяжело. Но если он откажется, вернуть ребенка будет невозможно, тот навсегда останется с народом Мышиных гор. Среди застывших водопадов, ледяного безмолвия и свинцового неба.

– А что купил у вас нигири?

– Соображает, – одобрительно осклабился Орвар.

– Я не скажу, что он приобрел, прежде чем ушел. – Расмус взял из рук Изгоя остывшую кружку, залпом выпил, смял ее, словно металл был бумагой, и швырнул в костер. – Но покажу то, чем он заплатил нам.

Углежог сунул руку за пазуху и на раскрытой ладони протянул Лённарту шарик – совсем небольшой, бирюзовый, с серебристыми искорками.

– Интересная безделушка, – безразлично заметил Изгой. – Не думал, что вас интересуют стекляшки.

– Открой глаза, человече! – возмутился Орвар.

– Он не может видеть, брат, – урезонила его Дагни. – Нигири заплатил нам остатками своей волшебной силы.

Почему-то Лённарт сразу ей поверил. Расмус между тем убрал шарик и хитро подмигнул:

– Как видишь, он дал нам гораздо более серьезную плату, чем мы просим от тебя. Отсутствие волшебства у нигири, на мой взгляд, вполне оправдывает потерю меча.

– Если знать, что вы ему продали.

– Тебе придется рискнуть.

Изгой помолчал, чувствуя на себе взгляды всех окружающих.

– Хорошо, – наконец кивнул он.

– Превосходно! – обрадовался Расмус, протягивая руку.

Изгой неохотно отстегнул меч, отдал его бородачу и тот небрежно бросил оружие себе под ноги.

– Выбирай. – Он, не глядя, махнул в сторону, и Лённарт, повернувшись, обомлел.

Из мрака неспешно выступили четыре тени. В одной из них Изгой узнал Свего – своего коня.

– Они… – Охотник сглотнул. – Не кажутся живыми.

– Не волнуйся, – улыбнулась Дагни. – Ты не заметишь ровным счетом никакой разницы между живым и мертвым.

– Тогда Свего.

– Ну вот и решили, – одобрительно кивнул Расмус. – С рассветом можешь отправляться. А теперь тебе надо поспать.

И Лённарт из Гренграса, не успев ничего возразить, провалился в забытье.

Изгой не понимал, спит он или бодрствует. Все казалось очень явственным, реальным и в то же время слишком кошмарным для того, чтобы быть настоящим. Звезды одна за другой скатывались с небесного свода и, оставляя за собой широкие золотистые полосы, с шипением падали куда-то за горизонт. Из-за деревьев поднималось зарево. Пламя костра ревело, словно вырвавшийся из бездны огненный дух.

В лесу заиграл рожок. К нему спустя несколько мгновений робко присоединилась волынка. Затем вплела свое «я» арфа Клеверного острова. Застучала колотушка по бубну… Музыка, веселая и стремительная, пронеслась над заснеженным погостом, бросилась прочь, но, запутавшись в голых ветвях старых осин, осталась.

Земля легко вздрогнула. Где-то лопнула могильная плита. За ней другая. Кто-то со злым шипением царапал мешавшую ему выбраться на волю преграду. Лённарт сидел ни жив ни мертв. Он слышал, как во мраке ходят, как стучат костями и радуются свободе, наблюдая за бесконечным падением звезд.

Теперь огонь лизал не дрова, а груду человеческих останков. Пламя горело мертвенным бледно-голубым светом, и все, что окружало Изгоя, внезапно изменилось.

Вокруг больше не было лесной чащи. Охотник находился на вершине огромного заснеженного пика с острым гребнем. Одинокая гора довлела над обезумевшим, бесчинствующим, стальным морем, глухо и грозно рокочущим где-то внизу. Деревья превратились в пораженные болезнью, исполинские, тянущиеся к небу высохшие руки, а звезды – в человеческие души. Они – жертвы Отига и прошлого, и нынешнего, и будущего – с криками падали в бездну, чтобы больше никогда не подняться и остаться забытыми до скончания веков.

Среди сидевших у костра теперь не было Ингольфа, а остальные стали меняться. Лённарт смотрел на них во все глаза и желал проснуться.

Лицо Орвара, и без того неприятное, огрубело, обросло жесткими складками, глаза ввалились, рот растянулся от уха до уха зубастой щелью. Из плеч и локтей, разрывая засаленную собачью шубу, вытянулись черные шипы. Кость, которую он с аппетитом грыз, оказалась не оленьей, а человеческой.

Невзрачный парень, Проклятый Охотник, стал крепче, мускулистее и выше. Кутаясь в черный балахон, он прятал лицо за берестяной маской. Его собак не было рядом, вместо них на земле свернулся тяжелыми толстыми кольцами серебряный змей с треугольной головой. Три глаза – синий, зеленый и желтый – немигающе уставились на Лённарта.

Син все так же спала и казалась бледной, прозрачной, призрачной, словно утренний туман, вот-вот готовый отступить перед поднимающимся солнцем. Подле нее расположилась Дагни. Лицо, фигура и одежда прекрасной женщины остались прежними, лишь волосы, брови и ресницы превратились в живое, буйное, непокорное пламя.