Избранные произведения - Александр Хьелланн

Полный тревоги, полицейский пошел к своему товарищу по комитету — шапочнику Серенсену, но тот был еще всецело во власти дьявольской гордыни. С того самого дня, как Серенсен выпил стакан пива с амтманом, его словно подменили.

Уже двое суток он только тем и занимался, что готовил чрезвычайное собрание союза ремесленников, председателем которого состоял. Он решил во что бы то ни стало заполучить на праздник все знамена союза и обеспечить выступление хора: ведь ом лично обещал амтману все это устроить.

И когда Иверсен начал что-то бормотать о кротах, шапочник вежливо послал его ко всем чертям. «Я и амтман, амтман и я, мы с амтманом» — ничего другого от него нельзя было добиться.

Пришлось Иверсену уйти ни с чем. В лавке своих дочерей он тоже не заметил никакой тревоги: как и все последние дни, здесь царило шумное оживление.

И все же полицейский Иверсен не успокоился. Под вечер, увидев, что директор банка приехал один в город с дачи, Иверсен собрался с духом и вошел в его дом.

— Хорошо, что ты пришел, Иверсен, — сказал директор банка. Он стоял без пиджака посреди гостиной, окна которой были завешены полотняными занавесками. — Жена хочет, чтобы эти две картины перевезли к нам на дачу. Ты поможешь мне — это по твоей части.

Иверсен принес стремянку и, взобравшись на нее, стал осторожно снимать со стены картину. И пока он с этим возился, он хитро наводил разговор на волновавшую его тему, вспоминая те времена, когда был кучером и слугой в доме. А Кристиансен, поддерживая стремянку, добродушно поддакивал.

— Да, никто не знает, господин директор банка, чем вы были для меня и для моей семьи.

— Такой верный слуга, как ты, всегда может на меня рассчитывать.

— А как фру Кристиансен всегда добра к моим девочкам!

— Да, мы не забываем преданных людей.

— Вот об этом-то я и говорю, — сказал Иверсен и передвинул лестницу к другой картине. — Такие люди, как мы, не могут обойтись без поддержки в нынешнее время.

— Да, тяжелые сейчас времена.

— Страшные времена, особенно для тех, кто не хочет во всем подлаживаться к пастору Крусе.

— А что, разве он так силен? — спросил Кристиансен, нерешительно улыбаясь.

— Как же! Неужели вы думаете, господин директор, что я осмелился бы ввязаться в устройство этого праздника, если бы вы не…

— Но ведь пастор Крусе в какой-то мере сам принимает в нем участие.

— Да что вы говорите?!. — воскликнул Иверсен и замер на стремянке.

— Мне во всяком случае известно, что у него берут столы и скамейки.

— Да что вы говорите! — повторил Иверсен. — А я об этом ничего не слышал.

— И кроме того, — сказал Кристиансен, — о празднике написано в позавчерашнем номере «Свидетель истины».

— Да уж, конечно, на «Свидетеля истины» можно положиться, — насмешливо произнес Иверсен. — К тому же всему городу известно, что когда пастор в отъезде, то кандидат Левдал пишет в газете все, что ему заблагорассудится. А потом он обычно попросту отрекается от своих слов.

— Вот как? — с нетерпением произнес Кристиансен: сомнения Иверсена были ему неприятны. Полицейский понял это и замолчал. Ведь он уже получил от директора банка заверение в том, что ни с ним, ни с его дочками ничего плохого не случится. А раз так, то пусть эти благородные господа договариваются между собой как хотят.

Затем полицейский перенес картины на кухню. Там он поставил картины на скамейку, чтобы их мог забрать кучер, и почтительно раскланялся. Но директор банка окликнул его:

— Послушай-ка, Иверсен, постарайся выяснить, как обстоит дело с этими столами и скамейками.

— Будет исполнено, господин директор банка, — ответил Иверсен и тут же принялся за дело.

Вечером Ивар Эллингсен рассказывал в клубе, как он собирается порадовать мальчишек. Эта сторона праздника увлекала его больше всего, и тут он проявил немало изобретательности. Он приказал своим служащим приготовить маленькие кулечки и насыпать в них слежавшийся изюм и леденцовый лом. Эти кулечки предназначались для самых отчаянных сорванцов. Эллингсен говорил обо всем этом с такой радостью, что было ясно — он сам еще помнит, какими вкусными кажутся подобные деликатесы уличным мальчишкам.

— Как странно! — воскликнул вдруг кандидат Холк, стоя у столика и просматривая свежие газеты. — До сих пор не проходило дня, чтобы не появилась хоть какая-нибудь заметка о празднике. А сегодня — ничего. Во всех трех газетах ни словечка. Посмотрите…

Никто не обратил на слова Холка никакого внимания, только Рандульф, который сидел у окна и смотрел на улицу, повернулся к Холку и медленно произнес:

— Да?

— Ни единого слова, — подтвердил Холк.

На следующее утро в большинстве городских домов служанки ходили заплаканные, делали свою работу как попало — все просто валилось у них из рук. Они словно обезумели, а в ответ на выговоры и брань только растерянно улыбались.

Дело в том, что они вернулись с утренней проповеди пастора Крусе глубоко потрясенные — ничего подобного они никогда не переживали. Ругань хозяек показалась им сладкой музыкой по сравнению с громовыми речами пастора. Они только одного не могли понять — как это еще существуют люди, настолько ослепленные в своей греховности, что помышляют о веселье и наслаждении, когда пламя божьего гнева вот-вот покарает их.

Дочь мадам Бломгрен, хозяйки клуба, впервые пришла на эти чтения, и с ней, видно, дело обстояло неладно. Посреди проповеди она вдруг с воплями упала на скамью и принялась громко рыдать.

Вероятно, в нее вселился злой дух — так во всяком случае решило большинство присутствующих. Однако, когда пастор сказал ей несколько строгих слов, злой дух покинул ее, и она затихла.

После первой встречи с пастором Констансе ходила целый день как в полусне. Мать даже давала ей несколько раз портвейна, чтобы подбодрить ее. Мадам Бломгрен нисколько не удивилась, узнав, что одолжить столы и скамейки у пастора оказалось совершенно невозможным, — этого она ожидала. Зато ее очень встревожило состояние Констансе, и она решительно запретила ей снова идти к пастору. Констансе не возражала матери, казалось, она подчинилась.

Но на следующий день рано утром она тайком ушла из дому и явилась одной из первых в церковь. Как только пастор заговорил, Констансе подняла на него горящие глаза и стала жадно ловить каждое его слово.

Но выдержать проповедь Мортена Крусе оказалось свыше ее сил: она была раздавлена тяжестью своих грехов, которые он все, оказывается, знал, и зарыдала в голос. Ей пришлось судорожно вцепиться в руку своей соседки, чтобы не упасть.

Все смотрели на нее с участием. Случалось, что новички вели себя так, но потом с ними уже никогда это не повторялось, — пастор терпеть не мог истерик. Верующие могли, конечно, плакать, но только тихо, а псалмы они должны были петь радостными, звонкими голосами.

Констансе тоже успокоилась после того, как пастор сказал ей несколько слов. Но дома, когда мадам Бломгрен начала было ее ругать, она воскликнула:

— Ах, замолчи, мама! Ты сама не понимаешь, что говоришь.

Затем она стремглав бросилась наверх и заперлась в своей комнате.

Она то ложилась на кровать, то принималась ходить взад и вперед, не в силах совладать с терзавшим ее беспокойством. Констансе чувствовала себя подобно человеку, который всегда жил в полной уверенности, что совершенно здоров, и вдруг узнал от врачей, что болен страшной, отвратительной болезнью. Совсем другими глазами смотрела она теперь и на себя и на ту жизнь, которую вела в последнее время.

Эмма Серенсен часто рассказывала ей о том, как чудесно любить, и уверяла, что это совсем не так опасно, как кажется. Сама Констансе стала замечать, что ее красота смущает мужчин и в ее присутствии они начинают вести себя так нелепо, что нельзя удержаться от смеха. Один только Рандульф держался при ней всегда спокойно; она даже начинала досадовать на это и удивляться — неужели он не видит, как она красива?

Теперь кровь бросилась ей в лицо при одной мысли, что здесь — перед этим маленьким зеркальцем — она раздевалась, рассматривала себя, любовалась белизной своей кожи и округлостью форм. О, все, что говорил пастор, каждое его слово было сущей правдой. В ней жил грех и плотское вожделение, а молодость, красота и горячая кровь были лишь дьявольским искушением… И она всецело поддалась этому искушению, в то время как Христос — ее жених — стоит на дороге и простирает к ней руки.

Констансе вспомнилась одна фраза, сказанная пастором, и теперь, несмотря на терзавший ее жгучий стыд, ей было как-то приятно повторять про себя его слова: «Тебе, которой бог дал ясные, блестящие глаза». Так сказал пастор, и когда она думала, что он так сказал, ей становилось легче; но потом она вспомнила, какой была до вчерашнего дня, и сгорала от стыда.