Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- Словом, - заключил Ленин, - восстание - это наука, а науке этой мы не были учены. Так?

- Именно.

- Зачем сразу соглашаетесь? Спорьте!

- Было б с чем... Нас хлебом не корми - дай поспорить...

- Это верно, - согласился Ленин. - В маниловском прожектерстве - главная наша беда. Намечать, согласовывать, предполагать - обожаем; А наука - вещь строгая, мы в нее трудно влазим: размах, великая нация, огромная страна, порядка никогда не было, все от чувства норовили, порыв, понимаете ли... А как до дела - "не нужно было браться за оружие", не надо отталкивать либералов...

- Да, Георгий Валентинович, видно, в Швейцарии засиделся...

- Мы тоже не в Перми жили, - заметил Ленин. - В эмиграции как раз изнываешь от отсутствия практической работы...

- В чем тогда дело?

Ленин промолчал, пожал плечами: до сих пор чувствовал в себе какое-то особое, щемящее отношение к Плеханову, вмещавшееся, видимо, в одно слово, бесконечно, с детства, дорогое ему, - у ч и т е л ь.

...По вагонному коридору загрохотали сапожищи - жандармы, их можно определить сразу по всепозволенности походки, топают и сопят, словно в атаку поднялись. В дверь, однако, постучали вежливо.

- Войдите, - сказал Ленин.

Дверь распахнулась, заглянул унтер, за ним любопытствующе, вытягивая шеи, толпились жандармы. Ленин поправил очки (пришлось заказать с тяжелой оправой, Красин считает, что именно такие меняют выражение лица, "размывают, - Ленину это запомнилось, - глаза"), строго спросил:

- В чем дело?

- Документ извольте.

Ленин протянул паспорт. Красин перед отъездом сказал, что "бумага" вполне надежна, в "работе еще не была".

Унтер оглядел купе; взгляд его цепляюще остановился на непочатом штофе зубровки - штабс-капитан велел "челаэку" купить в Клину, в буфете первого класса, боялся, что не сможет уснуть из-за флюса. Ленин заметил, как унтер осторожно, интересуясь, тронул пальцами красный, потертый плюш дивана. Здесь, во втором классе, - тихие, в кулак кашляют. Каковы-то они в первом? Наверное, не решаются входить, чувствуют себя с господами неуверенно. Подумалось: надо бы наших отправлять по стране и за границу в первом классе, меньше риска, деньги пока есть, Горький крепко выручил...

Унтер козырнул, выбросив пальцы из кулака, пожелал доброго пути, прокашлялся трубно, смущенно, видимо ждал, что п о д н е с у т.

...Горький. К этому человеку Ленин тоже испытывал особое чувство: внутри теплело; смотрел на него с гордостью, слушал изумленно; в неловких, но чрезвычайно объемных фразах ощущал постоянное присутствие о б р а з н о й мысли.

После возвращения из эмиграции Ленин пришел в редакцию большевистской "Новой жизни". Договор на издание газеты заключил поэт Николай Минский; Горький полагал, что большевикам не удастся получить легальное право на печатание своего центрального органа в цензурном комитете, и назвал кандидатуру - поэт был популярен и легок. Минский, заключив договор, весь день вместе с Гиппиус и Тэффи осматривал помещения, сдававшиеся под конторы; Зинаида Николаевна Гиппиус - во вкусе не откажешь - присмотрела на углу Невского и Фонтанки роскошные, с лепными потолками и огромными итальянскими окнами апартаменты. Наняли швейцара Гришу, старца с окладистой бородой, сшили ему красную ливрею - намекнули на ц в е т газеты; большевистскому редактору Румянцеву п о л о ж и л и немыслимый оклад.

Первый номер разошелся тиражом громадным - за шестьдесят тысяч экземпляров; вечером газета стоила пятьдесят копеек вместо трех; в приложении был напечатан устав и программа партии - впервые легально.

Минский по этому случаю закатил банкет; пришли Горький, Красин, Боровский, Лядов, Литвинов, Богданов; Гиппиус привезла с в о и х, - поэты были нечесаны, в невероятного цвета костюмах; дамы декольтированы. Мартын Лядов смотрел на них с ужасом. Поэты, узнав от Горького, что Литвинов дерзко бежал из з а т в о р а, обступили, з а т и с к а л и вопросами; Тэффи не скрывала слез. Минский поднял высокий хрустальный бокал с финьшампанем за "его величество рабочий класс!". Гиппиус прочитала стихи: "Страшное, грубое, липкое, грязное, жестко-тупое, всегда безобразное, медленно-рвущее, мелко-нечестное, скользкое, стыдное, низкое, темное, явно-довольное, тайно-блудливое, плоско-смешное и тошно-трусливое, вязко, болотно и тинно-застойное, жизни и смерти равно недостойное, рабское, хамское, гнойное, черное, изредка серое, в сером упорное. Но жалоб не надо, что радости в плаче, я верю, я верю, все будет иначе!" Поэты восторженно целовали ее, шептали про гениальность; разойдясь по углам, презрительно усмехались: "дамский классицизм".

...Ленин прошел апартаменты по привычке стремительно. Румянцев, фактически главный редактор, едва за ним поспевал, приговаривая "легализуемся", обегая Ленина, распахивал двери, знакомил с секретаршами в пенсне и репортерами - все в английских клетчатых пиджаках, будто в униформах, сосут трубки.

Вернулись в редакторский кабинет; стола не было, Гиппиус купила секретер карельской березы с инкрустацией на охотничьи сюжеты - павловский стиль, восемнадцатый век. Горький устроился на широком, в пол-аршина, подоконнике, просматривал гранки. Ленин подошел к нему вплотную - затылок на уровне подбородка; поднялся на мыски, сунул руки глубоко в карманы, словно замерз, хотел согреться:

- Алексей Максимович, рассказывают, что товарищ Румянцев после кофе сигары стал спрашивать в ресторанах - главный редактор, понятное дело, но вы-то, вы! Товарищ Румянцев снискал себе славу как блистательный земский статистик, он интеллигент в третьем колене, но вы-то, Алексей Максимович, вы себя вспомните! Неужели вам ловко чувствовалось в подобного рода кабинетах, где столов нет, а сплошные гнутости, когда вы свои первые рассказы приносили?! Кто из рабочих в эти апартаменты придет?! Здесь же швейцар дверь распахивает, Алексей Максимович!

Договор с Минским расторгли, репортеров "в клетку" рассчитали, швейцара пристроили в ресторан "Вена" - помогли старые связи с распорядителем, сочувствовал партии, только после этого пригласили рабочих, предложили самим писать заметки в газету...

Ленин тогда пришел в редакцию вечером: задержался на заседании боевой группы ЦК, изучая материалы о положении в Кронштадте. Заглянул в комнату, где Румянцев рассадил за столом рабочих: двух молодых парней и девушку, синеглазую, веснушчатую, волосы будто лен.

- Ну, как работа? - спросил Ленин.

Один из рабочих - кочегар с Ижорского завода Василий Ниточкин - хмуро ответил:

- Не наша это работа. Сидим, потеем, а слова не складываются.

Ленин подвинул стул к тому столу, за которым расположился Ниточкин, спросил:

- Вы позволите посмотреть вашу корреспонденцию?

- Так вот она, открыто лежит.

- Некоторые товарищи, - пояснил Ленин, - если к ним через плечо заглядывать, не могут работать.

- Работать? - переспросил Ниточкин. - Работают, уважаемый товарищ, в цеху; здесь, в тепле, - не работа, отдых.

- Читаете много?

- Как научился грамоте - много.

- Сколько классов окончили?

- Гапоновский народный дом посещал, там учили...

- Какие книги любите?

- Политического содержания, про социальную революцию.

- Ну, это понятное дело, - согласился Ленин, - а вот, к примеру, Пушкина, Некрасова читать не приходилось?

- "Кому на Руси жить хорошо" - книга хорошая, правдивая, и хотя в рифму, но положение сельского пролетариата верно показывает.

Ленин чуть улыбнулся:

- Как думаете, Некрасову было трудно р а б о т а т ь свою книгу?

- Так то ж книга, а нам предложено написать об хозяевах. А что про них рассказывать - змеи, нелюди.

Ленин подвинул лист бумаги, исписанный Ниточкиным наполовину. Быстро пробежал: "Эксплуататоры наемного труда, слуги Царизма, сосут кровь из рабочего люда..."

- Это вы верно, - сказал Ленин, - только это неинтересно, это общие слова. Вы извините, что я т а к, но нам ведь правду следует друг другу говорить, льстить негоже... Ну-ка, вспомните, пожалуйста, что вас особенно восстановило против хозяев?

- Меня лично?

- Именно так. Только лично. В газету надо из себя писать, Про себя, про то, что знаете.

- Ну, если про меня, тогда... - Ниточкин задумался, потом удивленно поглядел на товарищей. Девушка подсказала:

- Ты об миноносце расскажи...

- Об этом не пропечатаешь, - откликнулся Ниточкин.

- А почему нет? - спросил Ленин, устроившись поудобнее возле стола.

- Да там сраму много, - ответил Ниточкин. - Словом, приехал к нам капитан с адмиралами миноносец принимать. Война еще шла, японец лупцует, ну, гнали мы, ясное дело, работали поверх смены, помощь своим-то надо оказать... Да... Ходил этот капитан с адмиралами, лазал по кораблю, а потом говорит: миноносец не приму, потому как в моей каюте иллюминаторы малы, солнца к обеду не будет, и писсюар не фарфоровый, и очко на толчке бархатом не обтянуто, - очень об заднице капитан тревожился, только чтоб на бархат для облегчения нужды садиться. И ведь не принял. Неделю мы иллюминаторы ему рубили, всю конструкцию меняли, потом писсюар ждали две недели, пока-то из Бельгии привезут, своих нет...