Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

Вместе с тем Штаупитц обладал хорошим педагогическим чутьем и, если требовалось, умел найти всего одну реплику, одну фразу, которая открывала совершенно новые горизонты перед его самостоятельно рассуждавшим воспитанником. Он делал это без всякого резонерства, с оттенком легкой иронии, которая как бы уравнивала наставника и ученика.

Когда Мартин на исповеди признался Штаупитцу в своих мучениях по поводу предопределенности и неизбранности, тот поначалу просто не поверил, что подобные вопросы могут кровно, не теоретически волновать и терзать человека. Затем он посоветовал: «Кто хочет диспутировать о предопределении, пусть вспомнит о ранах Христа. Если правильно запечатлелся образ Распятого, который определен богом к тому, чтобы страдать за грехи, то нет уже [достоверности] предопределения».

Реплика, брошенная виттенбергским викарием, заронила предчувствие какого-то внезапного просветления. Мартина мучили новые вопросы, связанные с образом распятого Христа. Кто, как не Иисус, был любим богом-отцом и имел право считать себя избранным из избранных? Почему же тогда ему суждены были мучения и позорная казнь? Почему на кресте, как свидетельствует Евангелие от Матфея, богочеловек испытывал чувство проклятых — отчаяние? И наверняка несравнимое с тем, которое переживает монах Мартин! Уж не есть ли само сознание покинутости богом предвестие и примета избранности?

Это не вязалось ни с чем ранее слышанным и читанным. Это было абсурдно. Вместе с тем Лютер заметил, что, хотя решение не отыскалось, мысль об ужасах ада отступила. Стоило ему подумать об извечном проклятии, и перед глазами вставала израненная голова Спасителя, вид которой, как это ни удивительно, снимал страх.

В конце 1512 года Мартином вновь овладела меланхолия. Как и прежде бывало, она следовала сразу за внешним успехом: в октябре двадцатидевятилетнему Лютеру присудили степень доктора богословия. В одобрении и похвалах не было недостатка, но сам Мартин говорил себе: «Я уже и магистр, и доктор, а свет, которого ищу, все еще не снизошел на меня». Если депрессия, постигшая Лютера после присуждения магистерской степени, завершилась монашеским постригом, то депрессия докторская оказалась прологом ко внутреннему разрыву с монастырем.

В это время Мартин работал над своим первым лекционным курсом. Удалившись в одну из келий, расположенных в башне виттенбергского Черного монастыря, он писал так называемые «аргументы» (теперь мы сказали бы «комментарии») к печатным оттискам латинского текста псалмов. Неожиданно взгляд его задержался на давно известном месте, которое теперь подействовало на него «как удар кулака»: in justitia tea libera me (в справедливости твоей освободи меня). Он привык, встречая этот оборот в псалмах и посланиях Павла, думать о судейской справедливости бога, напоминавшей ему о его недостойности и повергавшей в ужас. Теперь вдруг у него возникло смутное чувство, что понятие это в языке Библии имеет, возможно, совсем иной смысл, чем в языке богословов-схоластов. Ему захотелось немедленно добиться ясности. Он обратился поэтому к известному месту из «Послания Павла к Римлянам» (I, 16–17), где Евангелие определяется как спасительная сила для всех, кто, веруя, принимает его. «Здесь почувствовал я, — вспоминал позднее Лютер, — что полностью изменился, родился заново и как бы через открытые ворота уже вступил в рай. Вся Библия разом приобрела для меня другой вид. Я мысленно пробежал ее, поскольку знал на память, и увидел другие тексты, имевшие подобный же смысл…» Произошло разрешение долгого душевного кошмара, получившее в немецкой литературе название Turmerlebnis, Turmoffenbarung («переживание, испытанное в башне», «башенное откровение»).

В итоге мучительных исканий Лютер открыл для себя основной постулат реформаторского учения — постулат о спасении силою «одной только веры» (sola fide).

Что же подразумевал этот постулат изначально, в момент своего рождения на свет?

Было бы грубой ошибкой приравнивать молодого Лютера к воинствующим фидеистам XVII–XVIII веков, которые противополагали веру разуму, воле и самостоятельному нравственному суждению людей. Исстрадавшийся августинский монах отстаивал совсем иное противопоставление: в личной вере он видел антитезу традиционного доверия к авторитету. Нельзя добиться спасения, если жить по назначенному, исполняя заранее предписанные «добрые дела». Непременное условие спасения — это внутренняя свобода христианина, его сознательное и неподневольное стремление к добру. Из-за греховности человека оно может быть крайне слабым, «непродуктивным», и все-таки никто не вправе предполагать, будто он неблагодатен от природы. Ведь иначе он никогда не испытывал бы угрызений совести и недовольства собой.

Вера осознается молодым Лютером как внутренняя готовность к нравственным поступкам, коренящаяся в совести каждого — пусть даже самого грешного, самого ничтожного — человека, и как надежда на то, что бог своею силой восполнит недостаток его силы, воли и проницательности.

Отождествление веры с личным нравственным устремлением христианина составляло суть «революции, начавшейся в мозгу монаха». В этой исходной ячейке, «клеточке» реформационной идеологии уже заключался и лютеровский протест против идеи папской непогрешимости, и критика индульгенций, и гордые слова «на том стою и не могу иначе», которые прозвучат в 1521 году на рейхстаге в Вормсе.

Слова апостола Павла о спасительной вере расшифровали и личную проблему Мартина. В «башенном откровении» он наконец-то пришел к столь важной для себя мысли: честность и совестливость суть величайший небесный дар; человек причастен к богу через ту самую судящую способность совести, которая уличает его собственное несовершенство. Тот, кто лишен самодовольства, правдив и требователен к себе, тот уже не безнадежен и не имеет оснований числить себя среди проклятых от века.

Не раз делались попытки уподобить духовный переворот, пережитый Лютером в конце 1512 года, мистическим «обращениям», о которых повествовала средневековая церковная литература. В действительности Turmerlebnis было сродни прежде всего тем озарениям, которые испытывает филолог, долго работающий над сложным, многозначным текстом. В 1513–1516 годах Лютер многократно перепроверял себя на Библии и преодолевал вновь возникающие сомнения с помощью вполне рациональных аргументов. В нем росла уверенность интерпретатора и исследователя, которая скоро дала о себе знать и во внешнем поведении.

Мартин прибыл в Виттенберг зимой 1508 года — ему была уготовлена здесь должность настоятеля городской церкви. Не обладая еще богословской ученой степенью и связанными с нею привилегиями, Лютер в этот момент был просто приходским священником, представителем церковных низов, наиболее тесно связанных с мирянином-простолюдином. «Духовенство, — писал Ф. Энгельс в работе «Крестьянская война в Германии», — распадалось на два совершенно различных класса. Аристократический класс составляла духовная феодальная иерархия: епископы и архиепископы, аббаты, приоры и прочие прелаты… Плебейская часть духовенства состояла из сельских и городских священников. Они стояли вне феодальной иерархии церкви и не имели доли в ее богатствах… Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы…»[25].

Исповедуя виттенбергских прихожан, делившихся с ним своими тяготами и заботами, священник Мартин имел возможность глубже изучить своеобразие их религиозно-нравственных запросов, их страхи и суеверия.

Немецкий простолюдин XVI века, проживавший в мелких, феодально-замкнутых княжествах, по образу жизни своей был глубоким провинциалом. Трудно было лучше понять его психологию и умственный склад, чем побывав в роли настоятеля маленькой городской церкви.

В 1508 году Виттенберг, этот будущий «Рим еретиков», был, мало сказать, провинциальным городом — он представлял собой типичное захолустье. В Виттенберге насчитывалось от силы 2 тысячи жителей. Он был застроен просторно, но, кроме церкви св. Марии, замка и примыкающей к нему богадельни (приюта Всех святых), не имел никаких хоть сколько-нибудь примечательных сооружений. Улицы были грязны, а на рыночной площади лежали кучи навоза. Горожане, как и во всех селениях подобного рода, занимались главным образом сельским хозяйством. Ремесленники были организованы в корпорации булочников, мясников, сапожников, портных и суконщиков. Помимо этого, существовало еще объединение возчиков.

«Бедный, неприметный городишко, маленький, ветхий, уродливый, состоящий из низких деревянных домов и более похожий на деревню, чем на город», — сетовал один из путешественников в начале XVI века. Но и в 1524 году высказывались не лучше: «Убогий, бедный, грязный городишко… Все дороги, улицы и постоялые дворы полны нечистот; варварский люд, не понимающий толка ни в чем, кроме пива, да купечество с доходом на три геллера. Рынок без народа, город без горожан». Мнение принадлежит страстному противнику Лютера Иоганну Кохлею, но не является злокозненным. В зрелые годы реформатор сам не раз жаловался на неисправимо убогий быт Виттенберга, а о жителях его говорил, что они «находятся на грани цивилизации».