Дети Капища - Ян Валетов

«А может, — подумал Михаил, уже различая голоса, — это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».

— Спишь, засранец? — спросила Говорова громко. — Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?

— Уснул? — переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. — Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.

— Оставь человека в покое, — попросил Красавицкий, — главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?

Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, — вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем — мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.

— Ира, — примирительно произнес Сергеев, — я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость…

Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:

— Глупости все… Ты устал, Миша, я понимаю. Просто… Просто мне жаль…

Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.

— Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.

— Я же рассказывал о том, что это может случиться, — сказал Сергеев. — Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно…

— Сколько их было? — спросил Красавицкий и откашлялся.

— Кого? — спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно, хотя прекрасно знал, о чем спрашивает Тимур, глядя на него исподлобья.

— Тех, кто бузил. Ты, кажется, так спросил, Миша? Кто это там у вас бузит? Вот я и спрашиваю — сколько их было?

Сергеев с тоской посмотрел на Молчуна. Тот мотнул головой, отчего челка метнулась к правому виску, но потом опять припала ко лбу, и показал Красавицкому четыре пальца.

В комнате воцарилась тишина — только звук потрескивающих в огне поленьев и постукивание ветки об оконное стекло.

— Значит, не все, — сказала Говорова, как отрезала. — Ну что ж, как я понимаю, ты избавил нас от части серьезной проблемы. Но вторая ее часть еще бегает по развалинам.

— Кошка эта египетская жива, — подтвердил Михаил. — Там была девочка, но под твое описание она не подходит.

— Вот черт, Маринка! — Лицо Красавицкого сморщилось, он страдальчески поднял брови домиком. — Эдик так надеялся ее поймать и «почистить».

Он посмотрел на Говорову с растерянностью.

— Как же так, он же ее днем и ночью искал…

— Хорошо, что не нашел, — сказал Сергеев, — а так — не было б у вас Гринберга. Сколько их еще осталось?

— Трое, — Красавицкий потер лоб, словно стараясь смахнуть с него печальные мысли. — Еще трое. Варвара… И двое наших воспитанников.

— Бывших наших, — вмешалась Ирина. — Теперь они ее, а не наши.

— Вооружены? — спросил Сергеев.

— Думаю, что да, — отозвался Красавицкий, — они перед уходом оружием запаслись.

— Видел. Те, с которыми столкнулись мы, были не с пустыми руками. Упакованные ребята. Что, склад не охранялся?

— Охранялся, — сказала Говорова. — Один в тяжелом состоянии, не добили впопыхах. Одного похоронили.

— Весело живете. Нечего сказать.

— Да уж, обхохочешься, — Ирина невесело усмехнулась, гася в импровизированной пепельнице очередной окурок. — Ладно, отмокли — так теперь мойтесь, вытирайтесь и на выход. Ужинать. Там и поговорим. Ребятишки эти — наша проблема. Нам и решать. Тебе за помощь спасибо.

«Интересно, — подумал Михаил, наблюдая, как Говорова зашагала к выходу, — насколько изменилась диспозиция. Раньше все смотрели в рот Тимуру — и он был хоть куда! Жесткий, решительный, смелый. Наверное, он и остался таким же, но сегодня первую скрипку играет Ира. И похоже, что Красавицкий не старается вернуть себе первенство. Неладно что-то в Датском королевстве».

Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными — синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина — неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.

Михаил пощупал колено — ныло страшно и даже чуть-чуть припухло, но сгибался и разгибался сустав без щелчка, что внушало определенные надежды на то, что опухоль спадет и все обойдется без последствий. Если, не дай бог, сустав воспалится… Сергееву о таком ходе событий и думать не хотелось. Сколько придется лежать? Минимум недели две, если не больше. А времени на себя не было и не намечалось.

— Ребра покажи… — попросил он Молчуна.

Молчун скривился, но локоть послушно задрал. Подошедший Красавицкий оглядел бок и смазал рану резко пахнущим антисептиком. Царапина была так себе — поганая царапина, но кости целы.

— А ты коленку покажи, — сказал Тимур. — Давай, давай, героический ты наш. Показывай. Я же помню, что у тебя там вместо чашечки конструктор «Лего».

Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?

Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:

— Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?

— Покой нам только снится, — отшутился Сергеев, натягивая штаны. — Некогда лежать, Тимур. В следующий раз обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?

— Угу. Составили. Много чего надо.

— Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.

— Хороший ты человек, Сергеев, — сказал Тимур серьезно.

— Обычный.

— Наверное, — согласился Красавицкий. — Обычные — они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях — это чудо. Ведь тут что главное — выжить. Вот и выживает кто как может. Для того чтобы быть хорошим, необязательно быть святым.

— Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? — спросил Сергеев. — Не видел никогда.

— И я не видел, — сказал Тимур, глядя на него внимательно. — Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.

— Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.

— Другой выход был?

— Был. Лечь там самим.

— Значит, другого выхода не было.

— Это были дети, Тимур.

— Ангелы и демоны, — повторил Красавицкий. — Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе — не переживай. Ты все равно будешь себя казнить — иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.

— Спасибо, — сказал Михаил. — Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем, видно невооруженным взглядом.

Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.

— К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?

Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.

— Да, — Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. — Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но… Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться — я всегда рядом.

— А сердце? — спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. — Сердце тоже?

— Да ну тебя! — Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.

— Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?

Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский — мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно — слова сливались.