Большие надежды (без указания переводчика) - Чарльз Диккенс

Я увѣренъ, что каждый изъ моихъ читателей, будь онъ самый отчаянный спорщикъ, согласится со мною, что страшная барыня не могла ничего придумать менѣе удобоисполнимаго при подобной обстановкѣ.

— На меня находятъ иногда болѣзненныя фантазіи, продолжала она:- теперь у меня болѣзненное желаніе видѣть представленіе. Ну, ну! и она стала судорожно ворочать пальцами: — представляй, представляй!

На минуту мнѣ пришла въ голову отчаянная мысль прокатиться кубаремъ вокругъ комнаты, подражая одноколкѣ мистера Пёмбельчука. Но тотчасъ же, несмотря на грозный призракъ сестры (постоянно-живой въ моемъ воображеніи), я долженъ былъ внутренно сознаться, что не подготовленъ нравственно для столь-труднаго представленія. Лицо мое имѣло, какъ видно, неочень-пріятное выраженіе, пока мы смотрѣли другъ на друга, потому-что, вдоволь наглядѣвшись на меня, миссъ Гавишамъ сказала:

— Что ты дуешься или упрямишься?

— Нѣтъ, сударыня, мнѣ очень-жалко васъ, и жалко, что я не могу представлять въ эту минуту. Если вы пожалуетесь на меня, то мнѣ достанется отъ сестры; потому я бы представлялъ, еслибъ могъ; но тутъ мнѣ все такъ ново, такъ странно, такъ незнакомо и грустно.

Я остановился, боясь, что скажу, или, уже сказалъ лишнее; мы опять стали смотрѣть другъ на друга.

Прежде чѣмъ заговорить снова, миссъ Гавишамъ взглянула на свое платье, на уборный столикъ и, наконецъ, на себя въ зеркало.

— Такъ ново для него, пробормотала она: — и такъ старо для меня; такъ странно для него и такъ обыкновенно для меня; такъ грустно для насъ обоихъ! Позови Эстеллу.

Она все еще смотрѣла на свое изображеніе; я полагалъ, что она продолжаетъ говорить сама съ собой, и не трогался съ мѣста.

— Позови Эстеллу, повторила она, быстро взглянувъ на меня; или ты и того сдѣлать не можешь? Позови Эстеллу. У двери.

Стоять въ темномъ, таинственномъ корридорѣ незнакомаго дома и кликать по имени гордую, молодую барышню, которой не было ни видно, ни слышно, стоило, въ своемъ родѣ, представленія на заказъ, тѣмъ болѣе, что я очень-ясно сознавалъ, что кричать такимъ образомъ: «Эстелла!» на весь домъ, было крайне-непозволительною вольностью. Наконецъ она отозвалась и свѣча ея показалась, какъ звѣздочка, въ концѣ темнаго корридора.

Миссъ Гавишамъ позвала ее къ себѣ и надѣла ей ожерелье изъ драгоцѣнныхъ камней сперва на-бѣлую ея шейку, потомъ на каштановую головку.

— Это твоя собственность, моя милая, оно хорошо тебѣ пригодится. Сдѣлай мнѣ удовольствіе, поиграй въ карты съ этимъ мальчикомъ.

— Съ этимъ мальчикомъ? Да, вѣдь, это просто мужицкій мальчишка!

Мнѣ показалось — но это было бы слишкомъ странно — что миссъ Гавишамъ сказала, «ну, ты сокрушишь ему сердце».

— Во что ты играешь, мальчикъ? спросила у меня Эстелла съ величайшимъ презрѣніемъ.

— Только въ дурачки, миссъ.

— Оставь его въ дуракахъ, сказала миссъ Гавишамъ.

Мы усѣлись играть въ карты.

Тогда только я замѣтилъ, что все въ комнатѣ давнымъ-давно остановилось вмѣстѣ съ часами. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ положила ожерелье на столикъ на то же мѣсто, откуда взяла его. Пока Эстелла сдавала, я опять взглянулъ на столикъ и примѣтилъ, что нѣкогда бѣлый, теперь пожелтевшій башмакъ былъ не надѣванъ. Я опустилъ глаза и увидѣлъ, что на необутой ногѣ былъ чулокъ, нѣкогда бѣлый, теперь пожелтѣвшій, истоптанный въ лохмотья, и поблекшее подвѣнечное платье не напоминало бы такъ саванъ, а фата смертную пелену, еслибы не этотъ застой и неподвижность кругомъ.

Миссъ Гавишамъ, пока мы играли, сидѣла, какъ трупъ, въ своемъ бѣломъ платьѣ съ отдѣлкою будто изъ бумажнаго пепла. Я въ то время не слыхалъ еще о давно-похороненныхъ тѣлахъ, которыя разсыпаются въ прахъ въ ту минуту, когда до нихъ коснутся; съ-тѣхъ-поръ мнѣ часто приходила въ голову мысль, что отъ прикосновенія солнечнаго луча и она разсыпалась бы въ прахъ.

— Онъ валета зоветъ хлапомъ, этотъ мальчишка! презрительно сказала Эстелла прежде, чѣмъ мы кончили первую игру. «И что у него за грубыя руки! И что за толстые сапоги!»

Мнѣ прежде никогда не приходило въ голову стыдиться своихъ рукъ, но теперь я началъ считать ихъ самою неприличною парою. Ея презрѣніе было такъ сильно, что заразило и меня.

Она выиграла, и я сталъ сдавать, но засдался, какъ и легко было ожидать, когда она высматривала, не ошибусь ли я: она тотчасъ объявила, что я неловкій, мужицкій мальчишка.

— Ты ничего о ней не говоришь, замѣтила мнѣ миссъ Гавишамъ, слѣдя за нами. Она столько неиріятностей наговорила тебѣ, а ты о ней ничего не говоришь. Что ты о ней думаешь?

— Я бы не хотѣлъ сказать, запинаясь, промолвилъ я.

— Скажи мнѣ на-ухо, произнесла миссъ Гавишамъ, нагнувшись.

— Я думаю, что она очень горда, сказалъ я шопотомъ.

— А еще что?

— И что она очень-хорошенькая.

— А еще что.

— И очень-дерзка. (Эстелла въ ту минуту смотрѣла на меня съ величайшимъ отвращеніемъ).

— А еще что?

— Я бы желалъ идти домой…

— И болѣе никогда не видать ея, не смотря на то, что она такая хорошенькая?

— Я этого не говорю; а только желалъ бы идти домой теперь.

— Ты скоро уйдешь, сказала миссъ Гавишамъ. Кончай игру.

Еслибъ не роковая улыбка вначалѣ, я былъ бы увѣренъ, что она не въ состояніи улыбнуться. Голова ея опустилась и лицо получило унылое, сонное выраженіе; вѣроятно, съ того дня, когда все вокругъ остановилось, казалось, ничто не въ силахъ было оживить его. Грудь ея опустилась, ввалилась, такъ-что она сидѣла сгорбившись; голосъ ея опустился такъ низко, она говорила тихо, съ какимъ-то предсмертнымъ хрипѣньемъ; вообще вся она, казалось, опустилась душой и тѣломъ, будто подавленная какимъ-то тяжкимъ ударомъ.

Мы доиграли игру и Эстелла опять оставила меня дуракомъ. Но, несмотря на то, что она выиграла всѣ игры, она съ неудовольствіемъ бросила карты на столъ, будто гнушаясь тѣмъ, что выиграла ихъ у меня.

— Когда бы тебѣ снова придти? сказала Миссъ Гавишамъ: — дай я подумаю.

Я хотѣлъ-было ей напомнить, что былъ четверкъ, но она остановила меня тѣмъ же нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ правой руки.

— Ну, ну! Я ничего не знаю о дняхъ недѣли, ничего не знаю о мѣсяцахъ въ году. Приходи чрезъ шесть дней — слышишь ли?

— Слушаю, сударыня.

— Эстелла, проводи его внизъ. Дай-ему чего-нибудь поѣсть и пускай-себѣ погуляетъ и ознакомится съ мѣстомъ, пока ѣстъ. Иди, Пипъ,

Я, какъ взошелъ, такъ и сошелъ внизъ вслѣдъ за свѣчкою Эстеллы. Она поставила ее на то же мѣсто, гдѣ мы нашли ее при входѣ. Прежде чѣмъ она отворила боковую дверь, я какъ-то безсознательно былъ убѣжденъ, что уже ночь на дворѣ. Внезапный потокъ дневнаго свѣта совершенно смутилъ меня, мнѣ показалось, что я нѣсколько часовъ пробылъ въ темнотѣ.

— Дожидайся меня тутъ, мальчикъ, сказала Эстелла и, закрывъ за собою дверь, исчезла.

Я воспользовался тѣмъ, что остался наединѣ, чтобъ осмотрѣть свои грубыя руки и толстые сапоги. Я рѣшился непремѣнно спросить Джо, зачѣмъ онъ научилъ меня звать хлапомъ карту, которой настоящее имя валетъ, и очень жалѣлъ, что Джо былъ такъ плохо воспитанъ, иначе и я получилъ бы лучшее воспитаніе.

Эстелла возвратилась съ хлѣбомъ и мясомъ и небольшою кружкою пива. Она поставила кружку на камень на дворѣ и сунула мнѣ хлѣбъ и мясо, не глядя на меня, словно собакѣ въ опалѣ. Я былъ такъ обиженъ, оскорбленъ, разсерженъ, уничтоженъ… не пріищу настоящаго названія моему жалкому состоянію; одному Богу извѣстна вся горечь, наполнявшая мою душу. Слезы брызнули у меня изъ глазъ. Замѣтивъ мои слезы, она бросила на меня довольный взглядъ, будто радуясь тому, что причинила ихъ. Это дало мнѣ силу удержать слезы и взглянуть на нее: она презрительно кивнула головой съ выраженіемъ, какъ мнѣ показалось, что ее не надуешь, что она слишкомъ-хорошо знаетъ, кто виновникъ моего горя, отвернулась и ушла.

Но какъ скоро она удалилась, я зашелъ за дверь у входа въ пивоварню и, прислонясь къ ней, заплакалъ, закрывъ лицо руками. Горько плача, я лягалъ ногою стѣну и даже сильно рванулъ себя за волосы; чувства, которымъ нѣтъ имени, Переполняли такою горечью мое сердце, что имъ необходимо было излиться наружу, хотя бы и на бездушные предметы.

Сестрино воспитаніе сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ, дѣтскомъ мірѣ несправедливость, отъ кого бы она ни проистекала, сознается и чувствуется сильнѣе, чѣмъ въ позднѣйшіе годы. Ребенокъ можетъ испытывать только маленькія несправедливости: и самъ ребенокъ малъ, малъ и доступный ему міръ; но въ его маленькой лошади-качалкѣ столько же вершковъ, по его дѣтскому масштабу, какъ въ любомъ кирасирскомъ конѣ, по-нашему. Съ самаго младенчества я внутренно боролся съ несправедливостью. Начиная лепетать, я уже сознавалъ, что сестра моя неправа въ своихъ причудливыхъ, насильственныхъ требованіяхъ. Я всегда глубоко сознавалъ, что, выкормивъ меня рукою, она не имѣла никакого права воспитывать меня пинками. Убѣжденіе это не оставляло меня во время всѣхъ наказаній, — постовъ и лишеній, которымъ я подвергался. Постоянному, одинокому общенію съ этою мыслью я, вѣроятно, обязанъ застѣнчивостью и раздражительною чувствительностью своего характера.