Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея - Михаил Богословский

25 августа. Вторник. Мы тронулись с 12 час. пароходом в Ярославль, везя с собою около 40 вещей, что для меня было прямо ужасно. Утро было ясное; мы с Миней погуляли, вновь прощаясь с приютившими нас местами. В пути полил сильный дождь. В Ярославле комическая сцена с укладкой нашего скарба на ломового, лошадь которого оказалась пугливой. Долго пришлось сидеть на вокзале, куда приехали в 6 ч. вечера в ожидании поезда, отходившего в 11 ч. ночи. Л[иза] распоряжалась с нагрузкой, разгрузкой, сдачей в багаж вещей со способностями главнокомандующего.

26 августа. Среда. Отлично спали в дороге и были разбужены, когда подъезжали к Пушкину. На станции опять возня с багажом. В буфете узнали весть о перемене в Верховном командовании38 от подававшего кофе лакея и были крайне взволнованы этим известием. Момент, переживаемый страною, потрясающий. На меня особенно тревожно действуют эти бесконечные раздоры и препирательства партий в то время, когда надо объединиться для единственного теперь важного дела. Целый день я был сам не свой при мысли о совершающихся событиях. Гроза во много раз величественнее и страшнее 1812-го года.

27 августа. Четверг. Я ожидал, что весть о перемене командования вызовет панику на бирже. Ничуть не бывало; наоборот, биржа ответила повышением ренты с 77 на 78. Значит, были серьезные и имеющие благоприятное значение основания для такой перемены. Был в факультетском заседании, на котором уже участвовал и Юра Готье. Возвели Иконникова в почетные члены Университета. Любавский объяснил причины перемены командования. В. кн. [Николай Николаевич (младший)] после поражений упал духом и, кроме того, не соглашался расстаться с Янушкевичем, оказавшимся не на высоте назначения, и заменить его талантливым генералом Алексеевым, который теперь назначен начальником штаба Верховного главнокомандующего. Грушка поднял вопрос об участии филологического факультета в обороне страны. Студенты наши, конечно, могут найти где-либо приложение своих молодых сил, но мы, филологи и историки – профессора, куда годны? Разве на топливо, которого в Москве недостаток. Начали плести вздор о выточке каких-то шомполов или о делании ящиков на случай, если придется вывозить библиотеку.

28 августа. Пятница. Был в университетской библиотеке за книгами для академической речи, которая, впрочем, неизвестно, состоится ли39. Затем в конторе «Русских ведомостей»40 менял адрес. Вечером у нас Миша и Шурик41.

29 августа. Суббота. Совещание у М. К. Любавского, предварительное перед Советом, по поводу участия Университета в обороне. Бодрящее действие произвели сообщения профессоров, состоящих членами военно-промышленного и военно-технического комитетов42, об успехах деятельности этих комитетов. Оказывается, Московский комитет выделывает уже около 3 000 снарядов в сутки. В совершенно достаточном количестве добываются необходимые для военной техники азотная и серная кислота. Проф. Снегирев сообщил утешительные сведения о тульских оружейных заводах, работа которых ему хорошо известна. Эти доклады подняли настроение, вначале довольно подавленное. Возвращался с Челпановым и Грушкой.

30 августа. Воскресенье. Ездили в Пушкино к Богоявленским, где пробыли целый день.

31 августа. Понедельник. Утро за речью. В Москве нет дров – готовим на керосинке. Это пустяки теперь, когда тепло, но что же будет дальше! Встретил Котляревского, признает положение очень серьезным, и замечает, что «претерпевый до конца спасен будет»43. Вечер у Богословских44.

1 сентября. Вторник. Рано утром ездил к Троице45 на Совет в Академии. Здесь веяние войны меньше заметно. Секретарь [Н. Д. Всехсвятский] вычитывал накопившиеся за лето указы, как будто ни в чем не бывало. Ехали с П. П. Соколовым, очень мрачно смотрящим на положение. Совет бессодержательный. Принято в Академию небывалое число – 130 человек. Без экзамена – оттого и наплыв.

2 сентября. Среда. Занимался в университетской библиотеке Полным собранием законов46, извлекая материалы для академической речи. По дороге в нее встретил М. К. Любавского, который воскликнул: «Как это вы можете заниматься теперь П. С. 3.!» Он опасается смут по поводу роспуска Думы47. Я ответил, что никаких смут не будет. Газеты, действительно, всячески раздувают этот вопрос, стараясь вызвать раздражение в читающем обществе и неправильно употребляя термин «роспуск», когда дело идет лишь о перерыве занятий. Вечером мы с Л[изой] были у Готье, где разговор о войне и Думе. Пока работаешь в тиши библиотеки – есть силы и самообладание, но затем чувствуешь, что нервная система изрядно расстроена.

3 сентября. Четверг. Утро до 21/2 в университетской библиотеке за Полным собранием законов в читальном зале, где занимался также А. Н. Савин. Пришел И. И. Иванов, зачем неизвестно, и, увидев Савина, вступил с ним в продолжительный разговор, чем немало мешал мне. Около 2-х я пришел производить полукурсовой экзамен в новое здание48, где меня ждал Г. К. Рахманов, пригласивший обедать в «Прагу»49. В деревне в одиночестве он очень приуныл и очень взволнован текущими внешними и внутренними событиями и ищет ободрения. На экзамен явилось всего три студента. В 7-м часу я отправился в «Прагу», и втроем (с М. К. Любавским) мы пообедали, обсуждая дела. Газеты продолжают волховать словом: «роспуск», «роспуск», «роспуск» и ведут совершенно спортсменскую агитацию: «распустят – не распустят». М. К. [Любавский] сообщил слух о поражении будто бы немцев у Дубно50 на Юго-Западном фронте и о плене принца Иоахима – не оправдавшийся. Нам привезли 1/4 сажени дров – целое событие.

4 сентября. Пятница. День рождения бабушки51, которой исполнилось бы 73 г. и какие страдания пришлось бы ей переносить все лето и теперь, если бы она была в живых. Роспуск Думы – совершившийся факт. Последствием является забастовка московских трамваев, остановившихся на моих глазах. Мы были с Лизой на Петровке у Мюра52, затем прошли по Никольской и по Александровскому саду. У Манежа вагон трамвая № 31, не доехав нескольких аршин до места обычной остановки, вдруг стал, точно споткнулся. Лиза села в него, а я пошел пешком. По дороге я увидал, что все вагоны стоят на тех местах, где каждый был захвачен перерывом тока. У меня мелькнула мысль о забастовке, и это оказалось верным. Вечер – дома. Распропагандированные рабочие электрической станции – всегда начинали трамвайные забастовки. Мало смысла в этих головах. Если за этой забастовкой последуют другие, более связанные со снабжением армии, – наше дело проиграно. Большая доля вины на газетах, создававших тревогу по поводу перерыва занятий Думы и взвинчивавших настроение.

5 сентября. Суббота. Заседание университетского Совета. Началось избрание выборщиков для избрания членов Государственного совета от Академии наук и университетов53.

Я вошел в момент подачи записок и тотчас же написал три имени: Любавского, Филиппова и Митропольского. Затем при оглашении записок я услышал, что эти имена упоминались наиболее часто. Они и были действительно избраны. Затем М. К. Любавский прочел, в виде перехода к докладу о деятельности Университета по государственной обороне, записку декларационного характера с заявлением, как Университет смотрит на текущие события. Здесь дана энергично и сильно написанная характеристика войны, германской жестокости и германских политических вожделений и ярко указаны перспективы немецкой победы, когда под немцем нам будет хуже, чем под татарином. В виду этой опасности надо напрячь все силы и действовать дружно, всякое разъединение было бы гибельно для России. Записка была покрыта шумными аплодисментами. Поднялся проф. Снегирев и в коротких, но горячих словах предложил прибавить к записке, что Университет считает всякую забастовку во время войны изменой и предательством. Заявление вызвало бурные аплодисменты, но вызвало, к сожалению, разногласие. С. А. Котляревский просил предварительно устроить частное совещание, где он расскажет, насколько положение серьезно, и сообщит какие-то военные тайны, которые оглашать в официальном заседании Совета он не находит возможным. Его поддержал Д. Ф. Егоров, красноречие которого, сравниваемое проф. Челпановым с вязаньем чулок, всегда на меня неприятно действует. Л. М. Лопатин нашел термины Снегирева слишком резкими, советовал не вносить раздражения, ссылаясь на то, что и объявление градоначальника [Е. К. Климовича] составлено в мягких выражениях, и предлагал оставить без прибавок первоначальный текст Любавского. Затем полились потоки красноречия, настоящего профессорского, с рассмотрениями вопроса с одной стороны и с другой стороны, с анализами и т. д., еще раз меня убедившие, что нет элемента более непригодного для политики, чем профессора. Остроумно по поводу этих грозивших затянуться до бесконечности дебатов проф. Ив. Ив. Иванов сказал о русском обывателе, готовом спорить ночи напролет о самых метафизических вопросах, боящемся назвать вещи своими именами и выйти на бой по-рыцарски, с оружием в руках и с обнаженной грудью. До чего все-таки все нервно настроены, мне показал следующий разыгравшийся в Совете эпизод. Услыхав на улице какой-то шум и подумав, не возобновили ли движение трамваи, я подошел к окну, за мной двое-трое других, и затем все члены Совета бросились к окнам. Оказалось, что довольно быстро провозили мимо Университета какие-то военные повозки. М. К. Любавский умно поступил, сказав, что никаких частных совещаний устраивать не нужно, и предложив оставить свой текст, несколько его усилив, что и было принято. Далее делался доклад об участии медицинского и физико-математического факультета в военных работах, с чем я был уже знаком по совещанию у М. К. Любавского. В 6 я ушел после глупости того же Ив. Ив. Иванова, предложившего Университету издавать во время войны журнал с описанием войны и деятельности Университета для войны. Трамвайные вагоны стоят на тех местах, где вчера остановились.