Нравы Растеряевой улицы - Глеб Успенский

- С чего же это они?

- Скука! со скуки... тоска!., взаперти, выпустить боюсь, народ, сам знаешь, какой?

- Это что!..

- Вот то-то! Ну, и грустит!..

Хозяин пустил цыпленка, отворил предбанник и показал породистую индюшку.

- Вот тоже охота у Филипп Львовича! - проговорил Порфирыч, но вдруг был поражен неожиданной переменою, происшедшей в хозяине.

На лице его выразилось презрение. Филипп Львович был тоже охотник и, стало быть, соперник.

- Много вы с твоим Филипп Львовичем в охоте смыслите?.. О-о-хота! Много вы постигаете в охоте-то!.. - покраснев, в гневе произнес хозяин.

- Егор Матвеич! - испуганно проговорил совершенно струсивший Порфирыч. - Я это истинно, перед богом, упомянул, то есть так...

- Вам еще до настоящей охоты-то сто лет расти осталось!

У Филипп Львовича охота!..

- Егор Матвеич! Богом вам божусь, я даже сам обезживотел со смеху, когда этот Филипп Львович сказал: "У меня, говорит, охота"... Ей-ей... Так и покатился! Собственно, только для этого и упомянул!

- У него охота!

- Ей-богу... Просто обезживотел! "У меня, говорит, охота..." Так я и покатился!.. Ей-ей!

Прохор Порфирыч оробел.

- Знает ли он, - продолжал хозяин, - что такое охота?

Настоящая охота, гляди сюда...

Хозяин для примера взял в руки цыпленка и заговорил с расстановкой, отделяя каждое слово:

- Первое дело порода: это ведь он ни шиша не постигает.

Потому, есть курица голландская и есть курица шампанская...

- Это вер-рно!

- Погоди! Это р-раз! Ежели, храни бог греха, повалят ублюдки, это для охотника что?

Порфирыч молча и испуганно смотрел на хозяина.

- Видишь, вон щепка валяется? Вот что это для охотника!

- Трудно! - сказал Порфирыч, не найдя другого слова.

- Второе дело! - продолжал хозяин, - шампанская курица бурдастая, из сибе король... бурде - во! Понял?

Порфирыч кашлянул и переступил с ноги на ногу...

- Филипп Львович! Чижа паленого смыслит он! Опять, индюшка: ежели в случае ее по башке: тюк! она летит торчмя головой! Но аглицкий петух имеет свой расчет: он сперва клюет землю...

- Егор Матвеич! - вопиял Прохор Порфирыч, чувствуя только, что он виноват, - перед богом, я это упомянул только ради смеху, сейчас умереть! какая же может быть у него охота?

- Болван он! Вот ему цена!

Хозяин бросил цыпленка и вышел.

- Я так и покатился! - говорил Порфирыч, следуя за ним.

Богоборцев не отвечал, хотя и успокоился.

В комнате на столе уже кипел самовар.

Началось долгое и дружное чаепитие.

Через несколько времени Порфирыч остановился у ворот дома, принадлежавшего отставному "статскому генералу"

Калачову. Прежде нежели войти во двор, он тщательно осмотрел свой костюм, спрятал под жилет концы галстука, растопыренного в разные стороны "для красоты", и несколько раз откашлянулся. Все это делалось на том основании, что генерал Калачов считался извергом и зверем во всей Растеряевой улице; чиновники пробирались мимо его окон с какою-то поспешностью, ибо им казалось, что генерал "уже вылупил глазищи"

и хочет изругать не на живот, а на смерть. Словом, все, от чиновника и семинариста до мастерового, или боялись, или презирали его, но ругали положительно все. Растеряевой улице было известно, что он скоро в гроб вгонит жену, измучил детей и проч. Порфирыч, спасенный генералом от рекрутства, считал обязанностию задаром чинить ему садовые ножницы, разные столярные инструменты и был тоже убежден в его зверстве.

Приведя в порядок свой костюм, он осторожно входил в калитку; представление о генерале разных ужасов почему-то подкреплялось этой необыкновенной чистотой двора, всегда выметенного, этими надписями, начертанными мелом на сырых углах и гласившими: "не сметь" и проч.

Порфирыч встретил генерала на дворе: он торопливо шел из сада с большими ножницами.

- А! - сказал генерал. - Милости просим! - и скрылся в дом.

Порфирыч зашел зачем-то в кухню и потом робко пробрался в комнату.

В маленькой комнатке, с старинною, но чистою и блестевшею мебелью, сидело семейство генерала: около яркого кипевшего самовара сидела дочь с бледным болезненным лицом и равнодушным взглядом; рядом с ней брат, молодой человек с изморенным лицом, боязливым взглядом и сгорбленной спиной; он как будто прятался за самовар и нагибал голову к самой чашке. У окна, завернувшись в заячью шубку, грелась на солнце жена генерала, протянув ноги на стул. Лицо ее действительно было полно грусти, болезни и скорби.

Она постоянно вздыхала и говорила: "О-ох, господи батюшка!"

При появлении Порфирыча все сказали ему "здравствуй".

- Садись, Проша! - сказал генерал, помещавшийся по другую сторону самовара.

Порфирыч кашлянул и сел. Настала мертвая тишина.

Стучали часы, бойко кипел самовар. От самовара и от солнца, ударявшего прямо в окна, в комнате делалось душно. Генерал большой костлявой рукой вытирал огромный запотевший лоб с торчавшими по бокам седыми косицами.

Гробовое молчание. Сын все больше и больше прячется за самовар. Ему понадобилась ложка.

- Ма... Маш... - шепчет он чуть слышно.

- М-м? - спрашивает девушка.

Следуют знаки руками.

- Ло... Лож...

- Что там? - громко спрашивает генерал.

Все замирает. Сын начинает опрометью хлебать чай.

- Нет, это Сеня... - тихо говорит дочь.

Сеня в ужасе вытаращивает на сестру глаза.

- Что ему? - допытывается генерал. - Что тебе?

- Нет-с... это...

- Ты что-то говорил?

- Нет... я...

- А?

- Ничего!..

Сеня высовывает сестре язык.

- Что ж ты там шепчешь?

- Скат-ти-на! - пригнувшись к самому столу, шепчет Сеня, посылая это приветствие сестре.

Снова мертвое молчание.

Порфирыч как-то и сам привык бояться этого громкого и твердого голоса генерала, если бы даже он говорил самые обыкновенные вещи. В мертвой тишине Порфирыч чуял ежеминутно бурю. Такую же бурю чуяли все.

Генерал начал тереть лоб, словно собираясь что-то сказать, но нерешительность и тревога, вовсе не соответствовавшие его энергическому лицу, останавливали его.

- Пашенька! - наконец мягко произнес он.

Жена вздрогнула; дети тоже.

- Там в саду у нас... вербочка. Она так разрослась, и я думаю... что ее необходимо... срубить...

Жена отчаянно махнула рукой.

- Я знаю, ты ее любишь... но...

- Руби! - нервно и почти визгливо перервала жена.

- Ты, ради бога, не сердись понапрасну... Мне самому ее смертельно жаль... Но я хотел тебе сказать...

- Что мне говорить? - напрягая всю силу горла, заговорила взволнованная жена. - Зарубил одно, захотел!

- Ради бога! Не захотел! Пойми же ты хоть раз в жизни, что я ничего не хочу!.. Необходимо срубить... Она задушила у нас две вишни...

Грозное молчание. Жена вся дрожит от новой прихоти мужа, потому что вербочка - ее любимое деревцо.

Прохор Порфирыч подался к двери.

Через несколько времени генерал начал было опять:

- Итак, мой друг, я... принужден...

- Всех руби! - завизжала и закашлялась жена. - Всех режь!..

- Фу т-ты!

Блюдечко с горячим чаем полетело на стол; генерал быстро вышел, хлопнув дверью.

Порфирыч пятился. Жена генерала была близка к истерике, дети были парализованы зверством родителя и сидели с вытаращенными глазами. Тяжесть свинца висела надо всеми.

А "генерал" между тем заперся в своем мастеровом кабинете и, утирая большим костлявым кулаком слезы, думал:

"Господи!., за что же! за что же это?.. Отчего?" - спрашивал наконец он вслух... И все-таки он не знал этого "отчего". Надо всем домом, надо всей семьей генерала царило какое-то "недоразумение", вследствие которого всякое искреннее и, главное, действительно благое намерение его, будучи приведено в исполнение, приносило существеннейший вред. В те роковые минуты, когда он допытывался, отчего он безвинно стал врагом своей семьи, он припоминал множество подобных нынешней сцен и ужасался... Горе его в том, что, зная "свою правду", он не знал правды растеряевской... Когда он перед венцом говорил будущей жене: "ты должна быть откровенна и не утаивать от меня ничего, иначе я прогоню тебя или уйду сам", он не знал, что на такую, в устах жениха необычайную фразу последует следующий комментарий, переданный задушевной приятельнице:

"признайся, говорит, зарычал на меня ровно зверь... прогоню, говорит..." Он не знал, что слова его, всегда требовавшие смысла от растеряевской бессмыслицы, еще более бессмыслили ее.

Страх, который почувствовала жена генерала перед громким голосом и густыми бровями мужа, она как-то бестолково передала детям. Если, например, случалось, сидела она с ребенком и вертела перед ним блюдечком, то при звуках мужниных шагов считала какою-то обязанностию украдкой бросать блюдце и вертеть ложкой. "Ты что-то бросила?" - говорил муж. "Господи! вовсе я ничего не бросала". - "Я видел, что ты бросила что-то! Зачем же ты утаиваешь? Отчего ты не хочешь сказать мне?" - "Господи, да вовсе я ничего не бросала!" - "Я сам видел". Муж, рассерженный ложью, сердито хлопал дверью.