Там внизу, или Бездна - Жорис-Карл Гюисманс

Подойдя к печке, он оживил огонь, вытер глаза, на которых от резкого холода выступили слезы, выпил глоток кофе.

– Так вот! Как ваши рассказы, де Герми?

– Я кончил краткое описание культа сатаны, но не сказал еще ни слова о подлинном чудовище, сатанинском апостоле, который действует в наши дни, об этом мерзостном аббате...

– О! Берегитесь. Самое имя этого человека приносит беду! – остановил его Карэ.

– Пустое! Каноник Докр – так зовут его – против нас бессилен. Признаюсь, я плохо понимаю ужас, который он вселяет. Но пока бросим это... По-моему, лучше всего Дюрталю сначала поговорить с вашим другом Гевенгэ, который, по-видимому, лучше и глубже, чем кто другой, знает каноника.

Беседа с Гевенгэ чрезвычайно облегчила бы мне дальнейшее ознакомление Дюрталя с бесовством, особенно с колдовством и суккубатом. Как думаете вы, если пригласить его сюда к обеду вместе с нами?

Карэ погладил в раздумье голову и вытряхнул на ноготь пепел трубки.

– Дело в том, что мы с ним сейчас немного в ссоре.

– Как? Из-за чего?

– О! Пустяки! Я помешал здесь однажды его опытам. Но налейте себе еще стаканчик, господин Дюрталь, и вы, де Герми, вы, господа, совсем не пьете! – Закурив папиросы, оба они нацедили себе из едва початой бутылки по нескольку капель коньяку. Звонарь продолжал:

– Гевенгэ – набожный христианин и честный человек, хотя и астролог, возобновить с ним знакомство было бы приятно мне... Так вот, представьте себе, он хотел гадать на моих колоколах... Вы удивляетесь, но это так. В старину колокола играли роль в запретных знаниях. Искусство прорицать будущее при помощи издаваемых ими звуков есть одна из наиболее неизведанных и заброшенных отраслей оккультизма. Гевенгэ разыскал древние документы и хотел проверить их на колокольне.

– Что же он делал?

– Я ничего не понял сам! Рискуя провалиться и сломать себе шею о перекладины, он – при его-то годах! – забирался под колокол. Влезал внутрь по пояс, покрывал себя, так сказать, до бедер чашей колокола. Говорил сам с собой и вслушивался в трепетание бронзы, отражавшей звуки его голоса. Он толковал мне также сны, имеющие касательство к колоколам. По его словам, угрожает беда человеку, которому приснится раскачивающийся колокол. Слышать во сне колокольный перезвон означает быть оклеветанным. Если колокол упадет, то это достоверное предвещание горячки, если лопнет – бедности и невзгод. Наконец, я еще припоминаю, как он рассказывал мне, что если ночные птицы кружатся около колокола, освещенного луной, то это несомненное указание, что в церкви совершается святотатство или же настоятелю грозит смертная опасность.

Подобное отношение к колоколам, предметам, на которых почиет благодать освящения, залезание внутрь чаши, пользование ими для прорицаний, для толкования снов, открыто запрещаемого Книгой Левит, не понравилось мне, и я довольно резко попросил его прекратить эту забаву.

– Но вы не сердиты на него?

– Нет. Говоря откровенно, я теперь раскаиваюсь даже в своей вспыльчивости!

– Хорошо. Я улажу это, навещу его, – сказал де Герми. – Итак, решено, правда?

– Согласен.

– А теперь пора дать вам спать. Вам завтра надо подниматься на рассвете.

– О, ничего! Я встану завтра в пять с половиной, чтобы в шесть прозвонить Angelus, а потом до восьми без четверти у меня нет звона, так что, если пожелаю, могу прилечь снова... Всего несколько перезвонов за обедней настоятеля – это, знаете, не тяжело...

– Гм! Если бы я должен был вставать так рано... – заметил Дюрталь.

– Дело привычки. Но выпейте еще по стаканчику перед уходом. Нет? Решительно нет? Тогда в путь. – Он засветил фонарь, и они пошли вниз, вздрагивая от холода, медленно преодолевая ледяные извивы лестницы.

На другое утро Дюрталь проснулся позже обычного. Не успел он открыть глаза, как в мозгу его пронесся вдруг хоровод бесовских обществ, о которых рассказывал накануне де Герми. Вереница мистических шутих, думал он позевывая, вверх ногами кружатся они в кощунственной молитве! Потягиваясь, взглянул на окно, стекла которого мороз разрисовал кристальными лилиями и ледяными папоротниками, поспешно спрятал под одеяло руки и лениво продолжал нежиться в постели.

Сегодня погода будто создана, чтобы сидеть дома и работать; встану и затоплю камин, говорил он себе, вперед, смелее... И... вместо того, чтобы сбросить одеяло, еще плотнее натянул его до подбородка.

– Ах! Я прекрасно знаю, что ты не любишь, когда я долго лежу и нежусь в постели, – промолвил он, обращаясь к кошке, которая растянулась у него в ногах на стеганом одеяле и пристально его рассматривала своими как уголь черными глазами.

Кошка сочетала в себе вкрадчивую привязанность с педантизмом и лукавством. Она не терпела ни малейшей фантазии, никакой вольности, любила, чтобы он вставал и ложился в раз и навсегда положенный час; когда она сердилась, прозрачные оттенки гнева скользили в ее потемневшем взгляде, и хозяин понимал скрытый его смысл.

Если он возвращался домой до одиннадцати вечера, она поджидала его у дверей передней и радостно мяукала, царапала косяки, когда он входил. Глаза ее томно зажигались золотисто-зеленым светом, она терлась о его ноги, вставала на задние лапы и, похожая на упрямую лошадку, при приближении его, ласково заигрывая, отскакивала большими прыжками. После одиннадцати уже не встречала его, но лишь вставала, когда он подходил к ней, выгибала спину, но не ласкалась. Еще позже она совсем не двигалась с места, сердилась и ворчала, если он гладил ее по голове или щекотал под подбородком.

Обеспокоенная его утренней леностью, она повернулась, напыжилась, угрюмо приблизилась и уселась в двух шагах от его лица. Жесткое лукавство отражалось в ее взоре – напоминание, что пора ему освободить нагретое место, пустить туда ее. Дюрталя забавляли ее проделки и, неподвижно лежа, он в свою очередь рассматривал кошку. Огромная, серо-рыжеватая, она одновременно казалась и обычной, и причудливой.

Рыжая половина ее меха цветом своим напоминала пепел старого кокса, а серая, испещренная матовыми пятнышками, как веющие над потухшими углями струйки, походила на волос новых метел. Она была истой дочерью чердака, высоколапая, длинная, с рыжей головой. Правильно наложенные черные круги обвивали лапы ее черными браслетами и окаймляли двумя сильными извивами глаза.

– Хоть ты и брюзга, педантичная, одинокая, нетерпеливая старуха, – вкрадчивым, ласковым голосом заговорил с ней Дюрталь, – но ты все же мила. Уже давно рассказываю я тебе сокровеннейшие свои тайны. Ты – тайный кладезь, куда изливается моя душа. Ты – исповедник рассеянный и снисходительный. Тебе открываю дурные помышления, и мои признания ты выслушиваешь спокойно, терпеливо и бесстрастно! В этом в сущности твое предназначение, ты утешаешь тоску безбрачия и одиночества. За это я окружаю тебя вниманием и заботами, но, знаешь, порой, как, например, сегодня утром, ты становишься невыносима из-за своих причуд!

Кошка по-прежнему разглядывала его, стараясь в звуках голоса разгадать смысл раздававшихся слов. Наверное, она поняла, что Дюрталь не расположен покидать постели, и водворилась на прежнем месте, повернувшись на этот раз спиной к хозяину. Пора, решил наконец пристыженный Дюрталь, посмотрев на часы. Меня ждет Жиль де Рэ, и, вскочив, он мигом оделся, а кошка встрепенулась, стремглав запрыгала по одеялу и улеглась на теплой простыне.

Адский мороз! Дюрталь натянул суконный жилет и перешел в смежную комнату, чтобы затопить камин. Как холодно, шептал он. Хорошо еще, что квартиру его легко натопить. Она состояла из передней, маленькой гостиной, крохотной спальни и довольно просторной уборной. Окнами выходила на светлый двор. И за все – в пятом этаже – он платил 800 франков в год.

Обставлена она была без излишней роскоши. Гостиную Дюрталь превратил в рабочий кабинет, заставил стены шкафами черного дерева и наполнил их книгами. Рядом с окном стоял большой стол, кожаное кресло, несколько стульев. Вделанную над камином зеркальную раму он завесил старой тканью и поставил вместо зеркала старинную картину по дереву, изображавшую монаха, молитвенно склонившего колена под сенью шалаша возле кардинальской шляпы и пурпуровой мантии. Его окружал причудливый пейзаж, нарисованный в сочетаниях синего с серым, белого с красным, зеленого с черным.

Отдельные фрагменты картины тонули в темно-золотистых сумерках, и вся она была расписана непонятными сценами, вплетавшимися друг в друга, а по краям рамы черного дуба изображены люди-лилипуты в карликовых домах. Святой, имя которого тщетно пытался разгадать Дюрталь, переплывал в лодке блестящие гладкие волны реки. Далее он странствовал по селениям величиною с ноготок и исчезал в сумеречных тенях. Но выше он представал снова, теперь уже в пещере на Востоке, с верблюдами и поклажей.