Из тупика. Том 2 - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Все они… – выразился Нечитайло, и Небольсин понял, что напрасно будет метать бисер перед свиньями: здесь отношение к женщине только одно…
За отдельным столом, отобедав, поднялись двое – всеми презираемые полковник Свищов и прапорщик женского батальона; отвратительно шаркал ногами униженный полковник, и совсем спокойно прошла девушка… На фоне солнечно распахнутых дверей, среди красных бутонов шиповника, она вдруг показалась Небольсину удивительно женственной, и даже эти обмотки на ногах ничуть не портили ее облика.
– Как ее сюда занесло? – спросил он.
– А черт ее знает… Вон, вон! – стал показывать Нечитайло. – Видишь, катится сюда бочка с фамилией под стать бочке, Бочкарева Машка, это и есть командир бабьих «ударников», которая охраняла Керенского… Бежала сюда через Финляндию!
– А что она здесь делает?
– Э-э, брат, ты нашей Машки еще не знаешь. Наша Машка получает от англичан фунтиков больше нас с тобой. Хотя мы, брат, всю войну фронт держали, а она даже Зимнего дворца удержать не сумела… Взял бы я ее за ногу да размотал как следует!
С другого конца столовой вошла толстая накрашенная молодуха с широким лицом крестьянки; на выпуклой груди ее бренчал бант солдатских Георгиев. Взглядом, тупым и упорным, она обвела лица офицеров, которые помоложе. Джиашвили, пламенный грузинский дурак, подбоченился, как для свадьбы…
Эта сцена отдавала чем-то порочным, и Небольсин отвернулся.
– И за что же она получает больше нас? – удивился он.
– А за то, стерва, что ведет здесь, в Англии, как крестьянская демократка, агитацию за активное вмешательство союзников в дела России. Может, ей и надо платить побольше… Об этом, Небольсин, спроси не у меня, а у министра Черчилля! Мы умеем только убивать, и за это нам – два фунта… Спасибо! Мы люди не гордые, берем не отказываясь.
***Немецкая армия уносила из России в свой родной фатерлянд не только шпик, холстину, уголь и сало, – под стальную каску Фрица запала мысль о солдатских Советах, сама идея обращения войны империалистической в войну революционную.
Перелом в борьбе на Западном фронте уже обозначился – резко, и до Ньюмаркета, где несуразным скопищем засели русские белогвардейцы, доходили слухи, что фронт надвигается на Германию, что немцы уже сыты войной по горло и кричат тем, кто еще сидит в окопах: «Штрейкбрехеры! Вам мало досталось?..» Как ни странно, настроение от этих вестей в Ньюмаркетском лагере было подавленное.
– Мир воспрянет! – говорил со злостью. – Но что Россия? Ограбленная, голодная, изнасилованная, – ей не бывать на пиршестве всеобщей победы. Большевики свой мирный пирог слопали еще в Брест-Литовске, и Россия разодрана на куски.
– Вешать, вешать! – горячо ратовал Джиашвили. – К чему разговаривать, надо вешать… Это очень хороший способ!
По вечерам жутко и мрачно резались в карты. Озлобленно шмякали на стол истерзанные картишки. В соседнем коттедже однажды раздался выстрел – прихлопнули шулера. Англичане начали следствие. Но офицерская община рьяно вступилась:
– Не лезьте в русские дела! Еще чего не хватало, чтобы вы нам указывали – кого можно, а кого нельзя убивать. У нас свои законы – российские: за шулера нам ничего не будет…
Сон – волшебный сон! – постепенно рассеивался, и Виктора Константиновича мучила тоска. Он сделался нелюдим и резок. В один из дней английский комендант лагеря объявил, что охрана большевиков – дело самих русских: пусть они и несут посменно дежурство. Однако желающих дежурить не находилось.
Долго препирались в коттедже:
– А ну их к бесу – не убегут. Мы, русские офицеры, не станем унижать себя полицейскими обязанностями. Это нам не пристало… Хорунжий, чего задумался? Рвани злодейскую!
Нечитайло – уже хмельной – вскинул гитару, сипло запел:
Ей чернай хлэб в абэд и ужынЕя штраштей нэ усыпыт, —Ей па-а-ачелуй гарящий нужэн…
И вся ватага дружно подхватила:
Но нэ в крэдыт,Но нэ в крэдыт…
Небольсин размашисто спрыгнул с койки.
– Ладно, – сказал. – Я пойду… навещу Свищова.
Англичане не держали арестованных за решеткой. Две уютные комнаты, почти дачные, с выходом в садик: в одной Свищов, в другой – Софья Листопад. К девушке Небольсин, конечно, не зашел, – для начала заглянул к полковнику. Свищов лежал на постели, не сняв обуви, расшвыривал окурки по всей комнате.
– Как в душе, так и вокруг, – сказал он, мутно глянув на Небольсина. – Не подбирай, черт с ними… Когда меня станут увозить, я нагажу им в этом углу громадную кучу. Пусть все знают полковника Свищова, который этого англичанам не простит… А ты чего? Чего пришел?
– Да ничего, – ответил Небольсин. – В казарме тоска смертная. Играют. Поют ерунду какую-то. Вот и… пришел.
– Охраняешь? – насупился Свищов. – Не стыдно тебе?
– Стыдновато, – сознался Небольсин. – Но я, слава богу, не хожу вдоль забора с винтовкой. Я пришел как товарищ.
Кряхтя, полковник Свищов поднялся и сел.
– Небольсин, – спросил, – что же это будет с нами… а?
– С тобою выяснится.
– Пока еще до Сибири доберемся… Дай спичку!
Он раскурил папиросу и ткнул пальцем в стенку.
– Витенька, – спросил шепотом, – а вот ее-то как?
– Жалеешь?
– Да так… чисто по-мужски. Все-таки баба! Пропадет по глупости… Ты зайди к ней потом. Она – дикая.
– Мне нравятся дикие.
– Тише ты! Стенка тонкая. Она все слышит…
…Позже Небольсин все-таки зашел к госпоже Листопад.
– Чаю хотите? – предложила девушка. – Я вчера купила электрический чайник. Это смешно, правда? Еду сама не знаю куда, а так уж устроен глупый человек, что обрастает всякими житейскими ракушками… И зачем мне, спрашивается, этот электрический чайник, если в Сибири нет электричества?
В комнате, похожей на келью, царил порядок, присущий русской курсистке: все чистенькое, прикреплены к стенам портреты (тут и неизбежный Блок, со взглядом прокуратора, и Диккенс, и Максим Горький в мятой шляпе). Небольсину вдруг стало так стыдно, так неловко за вторжение, что он растерялся и понес какую-то солдафонскую чепуху…
– Ах, опять эта казарма… – поморщилась Соня. – Отчего вы, офицеры, не бываете естественны? Что за тон?
– А что вы хотите от фронтового офицера?
– Вы мне так не говорите, – ответила девушка. – Декабристы прошли с боями от Бородина до Парижа. Но они после фронта стали… декабристами, а не пошляками!
– Другое время, – ответил Небольсин, поникнув.
Мимо окон коттеджа в пудовых сапожищах протопала Машка Бочкарева, а за нею быстроногой ланью пронесся по клумбам нежно-пламенный грузин Джиашвили, соблазнительно напевая:
Весь мир – гостиница, Динжан,А люди – длинный караван;Придут – уйдут, придут – уйдут,Придут – уйдут, придут – уйдут…
– Хи-хи, – ответила «ударница» Бочкарева из кустов жасмина, и все эти звуки, долетавшие в чистоту этой комнаты, налипали на душу, словно грязь…
С большим опозданием Небольсин решил постоять за себя.
– Извините, – сказал, – но я офицер не кадровый. Вы правы, однако: налет этой жизни еще долго будет сходить с меня слоями, словно парша с негодной собаки. – Подумал и добавил: – Я верю: жизнь была бы невыразимо прекрасна, если бы на земле не было человека…
– Как можно?! – ужаснулась девушка.
– Можно! – дерзко отвечал Небольсин. – И не делайте, пожалуйста, таких больших глаз. В жизни каждого бывают моменты, когда он ненавидит все человечество! Вот такой момент как раз переживаю и я. И я не прошу у вас прощения.
– Не надо, – сказала она.
Молчание стало тягостным, и Небольсин заговорил дальше:
– Я ведь когда-то жил очень хорошей и разумной жизнью. Были вот на Руси интересные квартиры… Да, не надо этого слова избегать. Именно не семьи, а – квартиры. Семья – это нечто обособленное, замкнутое. А когда человек владеет квартирой и открывает ее для всех, кто обладает оригинальностью ума и сердца, тогда…
– Вот у моего папы в Москве как раз и была такая квартира, – сказала Соня. – Я все-таки поставлю чай…
Они пили чай с неизбежным в Англии джемом. Небольсину было очень уютно, и тонкие руки Сони двигались над столом, как взмахи крыл. И он невольно рассмеялся, смутившись.
– Знаете, Соня, ведь это впервые за четыре года я пью чай вот так хорошо и спокойно. Чистая скатерть, присутствие женщины, запахи увядающего сада… Не хватает нам с вами только России! Вы, значит, москвичка?
– Да. Я работала в лаборатории на фабрике гирь и весов Арндта и компании. Может, знаете? Это на Большой Дорогомиловской… Очень хочу в Москву, просто – очень!
Сцепив пальцы, она отвернулась. Кажется, слезы подступили к ее глазам. Небольсин смотрел, как печально провисли на узких женских плечах погоны прапорщика, и думал: «Ведь мы везем ее в Сибирь, чтобы убить… Так ли уж надо нам это?»
Девушка подняла лицо:
