Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он, в своей футболке с надписью «Коллегия адвокатов 1987», остановился рядом и посмотрел мне прямо в глаза. Я чертовски надеялась, что он не собирается расспрашивать меня о подробностях моей романтической жизни. Мой папа говорил нечто, что я могла услышать от него, только когда он трепался со своими друзьями за стаканом бурбона и барбекю. Это казалось настоящим. В отношениях, реальных партнерских отношениях, любовь хороша лишь настолько, насколько хороша дружба.
О чем я не знала – так это о том, что любить кого-то долгое время, в этой «гармонии», к которой я так отчаянно стремилась, означало также любить те части человека, которые оставались скрытыми. И хотя сердце Саро было раскрытой книгой, в нем все же оставалась какая-то тайна. Моя семейная любовь была данностью, устойчивой, открытой, даже находясь вне поля зрения. Когда же он говорил о своих родственниках, о семье (что случалось редко), за этим чувствовался след боли, чего-то беспокоящего, какого-то оттенка разочарования, который я никак не могла уловить. Это была та часть его жизни, которая еще не до конца проявилась. Но довольно скоро проявится.
Послевкусия
Вода с сицилийской морской солью закипает быстрее, чем с мортонской. Добавить свежий базилик в самом конце, а не вначале, когда варится томатный соус. Лавр уберет горечь. Замочить нут на ночь в воде со щепоткой соли. Это был предел моих знаний. Годы, проведенные с шеф-поваром, а также то, как закипает вода с солью и когда добавлять базилик, было вершиной моего кулинарного образования. Я никогда не планировала этот день, день, когда я буду стоять у плиты и в одиночестве готовить самой себе еду.
Свет в начале апреля проникал сквозь окна нашего дома возле Силвер-Лейк в кухню, которую спроектировал Саро – в стиле камбуза, с плитой на четыре конфорки, глубокой промышленной раковиной и гранитными столешницами цвета, который метко назвали «прибрежной зеленью». Эти элементы выстроились вдоль стены с панорамным окном, выходящем в сад на заднем дворе. Само окно было обрамлено шестиугольной плиткой итальянского мрамора, доходившей до потолка. Я думала обо всех поварах, на чьих кухнях мне доводилось бывать, прежде чем я встретила Саро. Никто из них не оставил после себя особого впечатления.
За исключением моего отца Джина и моей бабушки, жившей в сельской местности Восточного Техаса, которых я могу выделить из длинной череды дозорных над кастрюлями, люди обычно предпочитают иметь кого-то, кто готовил бы и кормил их. Я также наслаждалась безмятежностью, зная, что мой голод будет удовлетворен тарелкой приготовленной еды.
Конечно, я знала что-то о готовке, вероятно даже больше, чем многие из тех, кто привык это делать. Я была ленива, но не слепа. Я могла бы прикинуть приблизительно. Но это ведь не то же самое, что интуиция. Смогу ли я готовить с чутьем таким же, как у Саро? Смогу ли попробовать когда-нибудь еще раз его алхимию на кончике ложечки? Или же мое отсутствие вкуса было свидетельством горя, которое никогда больше меня не покинет?
Я посмотрела в окно на столетнее инжирное дерево, которое росло прямо за дверью в нашу кухню. А затем взяла его нож.
Первым, от чего у меня перехватило дыхание, оказался его вес. Интуитивно я выбрала самый большой из всего набора. Он располагался поверх всех остальных ножей в блоке и был единственным, которым Саро пользовался больше всего. Это была безупречно обработанная сталь, и каждая зарубка на рукоятке рассказывала свою историю блюд, эмоций. Она разделяла, нарезала и рубила тысячи сырых ингредиентов. Тяжесть в моей ладони вынудила меня присесть, а волна головокружения и тошноты накрыла с головой. Мой муж умер. Его нет. Саро ушел. Это было что-то такое, что мне приходилось переосмысливать снова и снова на протяжении семи дней с тех пор, как он сделал свой последний вдох.
Несколькими часами ранее я отвезла нашу дочь Зоэлу в школу впервые с тех пор, как умер ее отец. Ее возвращение в первый класс после недельного пребывания дома было первым большим шагом в новый, но странно знакомый мир. Она нуждалась в том, чтобы лазить по деревьям, висеть вниз головой над песочницей вместе с друзьями. Ей нужно было время вдали от домашней жизни, которая потеряла свою опору.
Я была не готова вернуться к карьере актрисы. Я не могла себе представить просмотр сценариев, попытки отодвинуть свое горе в сторону, чтобы погрузиться в жизнь какого-то персонажа. Не могла вообразить, как я смогу ходить по студии, стоять перед камерой или прийти на прослушивание, – не могла найти для этого всего убедительные аргументы. Игра всегда была моим творческим спасением. Я гордилась своей актерской карьерой, которую сумела построить: стоящие фильмы, съемки на телевидении и заслуженная пенсия, но сейчас я боялась, что, может быть, моя карьера умерла вместе с Саро. Он был моим единственным местом для мягкой посадки, моей константой в непрерывном потоке отказов, которые присущи индустрии кино и театра. Мои агенты и менеджеры знали, что меня подхватило подводным течением скорби и я едва могла выйти из дома. «Скажи нам, когда будешь готова, и мы пришлем тебе материалы», – сказали они. Шансы на это были равны появлению снега в аду в тот момент.
Я ступила на территории недавно овдовевших, и мне казалось, будто я вращаюсь вместе с астероидами вокруг Марса, в то время как мое тело было привязано к Земле. Будто бы каждое утро в моей голове звучал голос, говоривший на одном языке, а мир обращался ко мне на другом, заполняя мои уши торопливой белибердой, лившейся из хрипящих колонок. Мои чувства были спутанными. Звук – горьким вкусом на моем нёбе, а взгляд – грубым прикосновением, царапавшим мои веки изнутри. На дне скорби верх был низом, а низ – сторонами. Я не помнила, где у нас хранилась соль; держать нож требовало неимоверных усилий. Я смотрела себе под ноги, потому что не верила, что там находится твердая земля. Все, абсолютно все было лишено смысла и в знакомом, и в незнакомом мне мире. За исключением пребывания дома, возле нашей кровати, на кухне Саро и в комнате, где мы попрощались в последний раз.
Из кухни мне был виден мой бывший кабинет, превратившийся в больничную палату: в нем теперь располагался алтарь, сердце нашего дома. Той ночью мы с Зоэлой
