Один момент, одно утро - Сара Райнер

– Вот он, – говорит Карен, кладя игрушку в изножье кровати. Люк хватает крокодила и крепко прижимает к себе. – Тебя укрыть одеялом?

Люк упрямо мотает головой:

– Я хочу, чтобы меня укрыл папа, когда придет.

Филлис и Карен переглядываются. Он не понял?

Карен думает, что понял. Но, может быть, это для него слишком тяжело, выше его понимания. Кроме того, в обычных обстоятельствах, конечно, именно так бы и было: когда Саймон приходил домой после работы, он торопился наверх, перешагивая через две ступеньки, чтобы успеть пожелать детям спокойной ночи.

– Нет, мой маленький, ты помнишь, что я вам говорила? Боюсь, сегодня папа не придет.

– Да? А завтра?

– Нет, мне очень жаль. – Карен не хочет, чтобы он снова плакал – это расстраивает и ее. И она меняет линию поведения. В настоящий момент она может предложить лишь себя и потому говорит: – Но, может быть, я просто посижу с тобой, пока ты не уснешь? Мы можем выключить свет, но я буду здесь, на стуле, пока вы оба не уснете.

– Хорошо, – соглашается Люк.

– Я, пожалуй, пойду вниз, – говорит Филлис, вставая.

– Я скоро подойду.

– Спешить некуда. – Филлис гасит свет. – Оставить дверь приоткрытой?

– Пошире, – просит Молли. Они оба любят видеть, что за дверью нет ничего страшного.

Слышно, как Филлис мягко ступает по покрытым ковром ступеням. Карен протягивает руку, чтобы убрать золотистые локоны с личика Молли, и устраивается в деревянном кресле. Это не очень удобно, но ничего. Что ей сейчас надо – это побыть с детьми, когда они засыпают.

Потом, когда они уже дремлют, она обнаруживает, что не может встать с кресла. Она сидит несколько часов в полумраке, только чтобы слышать, как они дышат – живые.

Уже почти полночь. Свет выключен, окна зашторены, будильник заведен. Анна уютно устроилась под пуховым одеялом, ощущая, как тело Стива изогнулось вокруг нее. Обычно она любит это, такая поза дает ей чувство свободы, уверенности в сочетании с безопасностью от его поддержки. Стив засыпает мгновенно, но у нее в голове сегодня крутятся разные мысли.

Впервые у нее есть возможность подумать о собственных отношениях с Саймоном, насколько ей будет не хватать его. После стольких лет она полюбила его, платонически, но глубоко. Он был корнем в жизни Анны, кем-то, на кого можно опереться. Он поддерживал Карен, а Карен поддерживала Анну. И не только это. Ей будет не хватать его юмора, его доброты, ума, великодушия. Даже когда она бывала у них и они болтали с Карен лишь вдвоем за кофе на кухне, было какое-то ощущение, что он где-то здесь – смотрит телевизор, играет с детьми, что-то мастерит… Он просто есть. Даже если он был на работе, Анна чувствовала его присутствие. Он придавал каждому моменту, который она проводила с подругой, что-то непередаваемое, что-то дополнительное. Не просто безопасность, но чувство реальности, основательности, полной человечности. Она уважала Саймона, у него были принципы, правила. Он был ландшафтным архитектором и часто имел дело с муниципалитетами или работал над большими жилищными проектами. Он отказывался иметь дело с некоторыми людьми, если чувствовал, что их политические или эстетические взгляды расходятся с его собственными. Саймон был нравственным мерилом, по которому она во многих отношениях оценивала собственную жизнь.

И все это значит, что жить без него будет страшнее, не будет той определенности. Анна чувствует себя, как палатка с недостающими растяжками на ветру, уязвимая, и ее треплет, как будто сейчас сорвет c места. И хотя она понимает, что это лишь малая толика того, что должна чувствовать Карен, тем не менее это ужасно. «Почему Саймон? – думает она, для успокоения поплотнее устраиваясь в С-образном изгибе тела Стива. – Почему Карен? Почему теперь?» Она знает, что смерть Саймона должна быть частью какой-то композиции, выстроенной судьбой, что у всего случившегося есть своя причина, бла-бла-бла… но она просто не понимает этого. Карен и Саймон – такие хорошие люди, такие добрые и любящие. Насколько ей известно, они никому не причинили вреда и не заслужили такого наказания, это так несправедливо.

И вдруг она слышит голос матери из прошлого, когда несколько десятилетий назад она сама была еще маленькой; мама объясняла ей: «Но ведь мир, милая моя, несправедлив». Тогда этими словами оправдывалось, что другие дети имеют больше, чем Анна: гости получали больше пудинга, у друзей были лучше игрушки, одноклассникам давали больше карманных денег. Конечно, простая философия, но, похоже, только она и делает понятным все случившееся.

У себя дома, в нескольких кварталах от дома Анны, Карен одна с открытыми глазами лежит на спине, глядя сквозь темноту в потолок. За двадцать лет они с Саймоном провели очень мало ночей отдельно друг от друга; она так и не может хотя бы отдаленно осознать, как изменилась ее жизнь по сравнению с той, что была двадцать четыре часа назад. Широкая кровать пуста: Саймона нет. Обычно Карен засыпает легко и спит крепко. Несколько секунд, и она через восемь часов уже просыпается. Она не встает, чтобы сходить в туалет или зачем-либо еще. Только если кто-то из детей плачет, она ворочается, и даже тогда обычно Саймон просыпается раньше, так что обычно это он устраняет проблему. Но сегодня ночью его нет, и Карен не может спать и знает, что не уснет. Она не может плакать, не может двинуться. Все, что она может, – это просто существовать. И ждать утра.

Она все еще лежит, когда через два часа слышится топот маленьких ножек за дверью, звук поворачивающейся ручки, и в комнату просачивается полоска света, в середине которой стоит знакомый силуэт.

Люк. Он волочит за собой Синего крокодила.

– Не спится, малыш?

– Да.

– Мне тоже. Хочешь пообниматься?

Люк кивает, и она поднимает простыню гигантским треугольником, чтобы дать ему место.

Он сворачивается калачиком рядом с ней, и она ласково гладит его по затылку и шее, где волосы касаются воротника пижамки. Через несколько минут он начинает посапывать и засыпает.

Она какое-то время лежит, потом вспоминает: Молли. Если Молли проснется и увидит, что Люка нет, то может испугаться.

Как можно тише, чтобы не потревожить Люка, Карен поднимает простыню со своей стороны кровати и на цыпочках выходит за дверь. Молли посапывает в своей кроватке, простыня сброшена, одеяло и хлопчатобумажная ночная рубашка комом сбились у колен. Карен наклоняется над кроваткой, осторожно выпутывает Молли из постельной путаницы и берет на руки.

Молли тихо сопит, и Карен уносит ее. Потом кладет к себе на кровать, осторожно ложится между детьми и накрывает всех одеялом.

Вдруг Молли спрашивает:

– Где папа?

– Папы нет, милая, – говорит Карен.

Но Молли в полусне; она снова шмыгает носом и быстро засыпает снова.

Потом, тихо-тихо, Карен говорит:

– Папа умер.

Это скорее напоминание себе.

Менее чем в двух милях от дома Карен в своей квартире, на мансарде, Лу спит на матрасе. Ей снится сон, и такой отчетливый, что кажется реальностью. Ей нужно успеть на поезд. Она страшно спешит – он вот-вот отойдет, – но на пути толпы и толпы людей. Некоторые поворачиваются к ней и со злобным видом преграждают путь, толкают в сторону, прочь от поезда. Другие поворачиваются спиной и тащат большие чемоданы или катят коляски и велосипеды. Они двигаются так медленно, не обращая внимания на Лу. Ей куда-то очень нужно, это действительно важно, но она боится не успеть. И хотя не знает, куда ей нужно и зачем, ей ясно, что решается вопрос жизни и смерти.

Она дергается и просыпается, обливаясь потом, хватая воздух разинутым ртом. В панике она ничего не понимает, но тут видит знакомое окошко за шторой и успокаивается.

Она здесь, дома, а вовсе не на вокзале.

Потом на нее накатывают воспоминания о прошедшем дне, и она молча роняет слезы, сочувствуя незнакомой женщине и той, с которой ненадолго встретилась, пока на подушке у щеки не образуется мокрое, холодное, соленое пятно.

Вторник

5 ч. 34 мин

На улице еще темно, но Карен слышит далекий шум поезда, и это значит, что уже утро. Тепло Молли и Люка ночью утешало, но ничто не может успокоить смятение чувств. Она снова и снова вспоминает вчерашние события, мысли путаются, как белье в стиральной машине.

Слова Саймона:

– У меня небольшое несварение, – когда они под дождем спешили на вокзал.

Ее слова:

– Тогда возьмем кофе. – и взгляд на часы. – У нас еще есть время.

– Кофе?

– Кофе с молоком может помочь, – убеждала она, но лишь потому, что самой хотелось выпить чего-то горячего. Потом, когда они вошли в здание вокзала, ее приказ: – Я пойду куплю кофе, а ты возьми мне билет.

Она оставила его в очереди, а сама пошла к стойке буфета. А что, если бы она не сделала этого? Что, если бы осталась с ним? Сказал бы он ей, что ему не просто нехорошо, а случилось что-то более серьезное? Тогда они могли бы посидеть на кружке скамеек за книжным магазином, подождали бы несколько минут, может быть, решили бы ехать следующим поездом. А если бы во время сердечного приступа были на вокзале – совсем недалеко от больницы, – все могло бы сложиться совсем по-другому…