Гибель империи. Уроки для современной России - Гайдар Егор Тимурович

М. Олсон писал, что при династическом наследовании власти вероятность того, что старший сын короля лучше всех способен выполнять обязанности правителя, невелика. Однако граждане справедливо полагают, что они выиграют, если глава государства, передающий власть по наследству, будет руководствоваться пользой страны в долгосрочной перспективе. Согласие в вопросе о том, кто будет следующим правителем, выгодно для всех[99]. При стабильных монархиях редки кровопролитные, разоряющие крестьян войны за престолонаследие после кончины государя. Они случаются, но это исключение, а не правило. Устойчивость правящей династии позволяет государю рассматривать страну как достояние, которое будет принадлежать детям и внукам. Отсюда необходимость заботиться о сохранении достатка подданных, не изнурять их разорительными налогами. Стабильность политического устройства позволяет формировать нормы поведения, связанные с представлением о добродетельном государе, правителе, соблюдающем традиции, заботящемся о процветании страны. Конфуцианство – яркий пример идеологии, обосновывающей такое правление.

Правила перехода власти в аграрных обществах, роль, которую играют представительные органы (народные собрания, совещания знати) в определении порядка наследования после смерти монарха, различаются. И все же для большей части аграрного мира монархия, в которой наследник престола – старший сын правящего монарха, скорее правило, чем исключение.

Формирующаяся в европейских городах-государствах, затем в территориально интегрированных политических образованиях, не являющихся городами, система политических и экономических институтов, основанная на демократии налогоплательщиков, открывает дорогу беспрецедентному экономическому подъему. Это самый серьезный вызов традиционным монархиям за всю тысячелетнюю историю аграрного мира[100]. Изменения в экономике, образе жизни подрывают основу политической стабильности наследственной монархии – традицию[101]. Если для монарха и остается место – то в выполнении церемониальных функций, а не в том, что связано с управлением страной.

К началу XVIII в. образцом для подражания становятся экономически наиболее развитые страны Европы – Нидерланды, Англия – страны с сильными парламентами, контролирующими исполнительную власть. Именно туда едет Петр I, чтобы перенять передовой технологический опыт. Он, разумеется, не думает пересаживать на российскую почву голландские или английские институты, создавать авторитетный парламент. Но для него очевидно, где надо осваивать наиболее современные, полезные в военном деле технологии.

В странах Западной Европы, а также в некоторых их колониях опыт развитых государств с влиятельным парламентом (прежде всего Англии и Голландии) порождает сомнения в разумности монархического устройства политической системы. Для американского мыслителя и публициста конца XVIII в. Томаса Пейна идея, что старший сын монарха является наилучшим правителем, представляется комичной[102].

В континентальной Европе в XVII–XVIII вв. поднимается идеологическая волна, подрывающая веру в разумность абсолютистских монархий как способа политического устройства. В европейском общественном сознании укореняется парадигма, в рамках которой избранные парламенты – необходимый элемент рационального устройства политической системы; крепнет убеждение, что именно они должны устанавливать налоги, определять, как будут расходоваться государственные финансовые ресурсы, формироваться исполнительная власть. Иные способы организации общества признаются не соответствующими здравому смыслу. Все это подготавливает масштабные изменения в политической жизни, Французскую революцию и восприятие ее идей в Европе.

Распространение этих представлений об устройстве общества, пусть более медленное, чем в Северо-Западной Европе, видно и на примере России, удаленной от центра европейского развития. Декабристы убеждены в том, что сохранение абсолютной монархии несовместимо с обретением статуса цивилизованной, развитой страны.

Подрыв легитимации институтов традиционной монархии не гарантирует, что демократические институты сразу же обретают устойчивость[103]. Даже там, где парламенты имели вековую традицию, их роль была ограниченной: это периодически собирающиеся органы, принимающие решения по вопросам, относящимся к размеру налогообложения, расходованию государственных средств. В качестве таковых они привычный, устоявшийся институт. Трансформация их в высший орган власти – разрыв с традицией. С таким переходом связаны смуты и беспорядки.

Когда монархические установления не легитимны, а демократические еще не стабилизировались, возрастает вероятность того, что кандидат в правители, способный опереться на силу, может навязать свою волю обществу, не считаясь с тем, какое политическое устройство большинство граждан считают разумным и приемлемым. В этом политическая основа авторитарных режимов Европы[104], таких как режимы Кромвеля и Бонапарта. Угроза такого развития событий в странах, вступивших в процесс современного экономического роста, сохраняется надолго. В Западной Европе, с ее многовековой парламентской традицией, последние авторитарные режимы были демонтированы и заменены демократическими лишь в середине 1970-х гг[105]. Восточная Европа отстала в этом отношении на полтора десятилетия.

Один из факторов, облегчавших приход авторитарных режимов к власти, – социальная дезорганизация, связанная с начальными этапами современного экономического роста. Трудность адаптации первого – второго поколений мигрантов из деревни к жизни в городе, разрушение традиционных форм социальной поддержки при отсутствии новых, адекватных условиям урбанизированного общества, создает базу политической мобилизации низших по уровню доходов групп населения. К этому собственники, налогоплательщики, традиционно игравшие ключевые роли в европейском политическом процессе, как правило, не готовы[106].

Есть страны, продемонстрировавшие способность решить эти проблемы на пути развития демократических институтов. Английская политическая система оказалась гибкой и адаптивной, позволила без тяжелого кризиса, шаг за шагом включить все население в состав избирателей. Но так дело обстояло не везде. Страх перед тем, что политическая мобилизация рабочих и крестьян приведет к социалистическим экспериментам, переделу собственности, – важнейший фактор поддержки авторитарных режимов средним классом во второй половине XIX – первой половине XX в.[107].

В неевропейском мире, где нет продолжительной истории авторитетных парламентов и возможности опереться на античную традицию, обеспечение политической устойчивости на ранних этапах современного экономического роста – задача более сложная, чем в Северо-Западной Европе. Контраст военной слабости традиционных режимов и мощи ушедшего вперед Запада (военные поражения, навязанные договора, превращающие неевропейские державы в колонии или полуколонии) разителен. Он делает подрыв базы легитимации традиционных монархий неизбежным. Для образованной части элиты очевидно, что заимствование европейских образцов, способов политической организации – необходимая предпосылка развития. Однако в обществе нет ни институтов, ни традиций, на которые можно опереться, чтобы провести такую трансформацию; нет унаследованных от средневековой Европы представлений о свободах отдельных групп населения, их праве на защиту от своеволия правителя; нет укоренившегося убеждения в законности сопротивления его произволу, сыгравшего немалую роль в становлении современной концепции свободного общества[108].