Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Часто вспыхивали ссоры. Случалось, он бил детей. Анна, отключившаяся от всего, чего с ней никогда не бывало, почти не слышала, не замечала, что происходит вокруг.

— Когда такой снегопад, человек слишком долго остается наедине с самим собой, — объяснял Джим. — Вот он и спрашивает, словно малое дитя, отчего да почему.

Однажды сквозь печальный шелест падающих снежных хлопьев пробился тонкий писк только что вылупившихся цыплят. Джим выскочил за дверь.

— Какая-то дуреха-курица высидела у нас возле дома цыплят. Хорошо еще, она на речку не отправилась и не высиживала их на льду. Пошли, Мэйзи.

Он сложил цыплят в ее передник. Она чувствовала себя на морозе полной жизненных сил, но потом, когда она снова очутилась в доме и прижала к щеке слабо шевелящийся пушистый комочек, в ее сердце прокралась печаль. Они сунули цыплят в духовку отогреться, и Джим куда-то скрылся, возможно двинулся через снега выпить и поболтать к соседу.

Серый зимний день кончился быстро; в тишине лишь шелестели, ударяясь о стекла, снежинки, да время от времени с треском обламывались сосульки, и сердито пшикали в печке дрова. Никто и не заметил, как цыплячий писк стал истерически пронзительным и вдруг прекратился. Мэйзи и Бен населили целый город вырезанными из проспекта фигурками, а Уилл смотрел на них, но сам не мог играть — у него был сильный жар, болела голова, путались мысли и, вспоминая, как промокли от снега его плохонькие ботинки, он одно лишь знал: теперь до самой весны он не выйдет из дому. Анна сидела у печки не двигаясь, сложив руки на огромном животе, чуть улыбаясь — понимающе, мудро, — время от времени говорила, очнувшись от дремоты: «Вытри Джиму носик, Мэйзи. А ты все кашляешь, Уилл, видно, не помогло тебе топленое сало», — и снова погружалась в сон.

Вошел Джим. Несколько секунд он стоял на пороге и глядел прямо перед собой, не видя ничего. Тут они наконец-то почувствовали запах паленого.

— Х-хосподи! — Он бросился к духовке и открыл ее. — Так и знал — цыплята. Живьем сгорели. Чурбаны вы что ли бесчувственные — разит во всю паленым, а им хоть бы хны!

Все молчали и стояли как окаменелые, с испуганными глазами.

— А, так вы к тому же еще и немые? И носы и рты позалепило? Ну ничего, сейчас унюхаете. — Он подтащил Анну к открытой духовке. — И наглядитесь заодно.

Она вырвалась:

— Не смей меня трогать!

— Не смей ее трогать, ха! Ишь как заговорила. Стоит ли удивляться, что я ничего не добился в жизни? Стоит ли удивляться, что все дела у меня прахом идут? С этакой-то помощницей!

— Не такая уж плохая у тебя помощница! И кухарка, и батрачка, и доярка, и прачка. Да еще вон сколько детей тебе родила.

— А кто тебя просил плодить этих заморышей?

— Кто просил? Да я больше ни одного не заведу — с голоду ведь перемрут с таким папашей.

— Как же нам не голодать? С такой-то хозяйкой!

— Папочка, хватит, мамочка, не надо! — пронзительно закричал Бен.

Мэйзи схватила на руки маленького Джима и уткнулась в его тельце головой, чтобы не слышать криков. Только Уилл рискнул подойти к ним. Он тянул отца за штанину и вопил:

— Перестань, перестань, перестань!

— Да уж, деловой у меня муженек, деловой, — злобно насмехалась Анна. — Всякий, кому не лень, вокруг пальца его обведет. Ты ведь на хлеб и то не заработаешь. Деловой мужик — сумеет мигом с голоду уморить и жену, и детей.

— Заткнись!

— Как хорошо придумал все, загляденье! Новую жизнь нам пообещал. И впрямь, чем не новая жизнь? Помираем с холоду и с голоду по-новому.

— Заткнись!

Его кулак с размаху врезался в ее плечо — она медленно осела на пол. Он бессмысленно уставился на нее, на плачущих детей, на Уилла, который колотил его своими кулачками, на болтающиеся над печкой пеленки, потом вышел из дому, притворил за собой дверь и скрылся в темноте.

Этой ночью разразилась буря, какой не было уже много лет. На изорванное в клочья небо наползала голодная, злобная тьма: ветер яростно швырял снег, будто стегал стальным хлыстом. В спальне вылетело оконное стекло и усыпало пол осколками; дыру заткнули сиденьем от кресла и стегаными одеялами, но, несмотря на все старания, стужа проникала в комнату. Они три ночи спали на матрасе в кухне на полу и лишь два раза в день отваживались выйти из дому, захватив ведро с раскаленными углями, чтобы греть над ним руки: один раз — подоить корову, во второй раз — покормить лошадь и свинью. Кур они отнесли в погреб и подстелили им там соломы.

Перед домом валялись выброшенные Анной обуглившиеся трупики цыплят. Ночью их засыпало снегом. Четыре дня спустя взошло наконец солнце над безбрежным белым миром, недвижным и чистым.

Джим вернулся только через десять дней. Где он пропадал все это время, что делал, так и осталось неизвестным.

В начале марта Мэйзи и Уилл забрели в лес, где росли высокие деревья, а из прошлогодней листвы выглядывали дикие фиалки со слезинками в глазах. Мэйзи одолевало беспокойство, она прижалась к земле, но ее мягкая, сырая прохладность почему-то напомнила студенистое лицо Шона Макэвоя. Мэйзи вздрогнула и выпрямилась.

— У тебя бабочки живут в глазах, Уилл, бабочки, правда. С яркими крылышками. Не веришь? Вот, попробуй сам — зажми глаз пальцем, и ты их увидишь, они машут крылышками.

Как уродлива, как безобразна земля. Пятна грязного, подтаявшего снега, а между ними, словно большие болячки, темнеет сырая почва; короста опавшей листвы, из которой выглядывают фиалки. Жирные деревья с маслянистыми почками и раздутые груди прерии. Уродство. Чтобы не видеть всего этого, она подняла взгляд к небу, но и там громоздились большущие, раздувшиеся животы, черные и трупно-серые, они разбухали, становились дряблыми, рыхлыми, одно облако-брюхо налезало на другое, сливаясь в середине неба в нечто исполинское, непомерно раздутое. Как ее мать. Ночь, потные тела. К ней подкрадывалась тошнота.

— Ты думаешь, я вру, — вот приложи к глазам пальцы, увидишь. Правда, бабочки.

Она чувствовала, что и слова раздуваются внутри нее, выходят с болью, с кровью, окрашенные красным. Она стала яростно избивать Уилла. Потом ослабла, размякла и плача спрашивала:

— Всю зиму прожить в одной комнате, это как, в одной комнате — целую зиму? — Он молотил по ней кулаками, но не больно. — Ой, Уилл, ой, Уилл, ах, если б я был лам-ти-тумом… уродливые стихи. Раздутые, как брюхо.

Этой ночью она проснулась и, похолодев от страха, увидела отца, который, будто обезумев, тряс ее за плечо.

— Проснись, ну, проснись же! Мама сейчас родит ребенка, нужно к ней пойти и кое-чем помочь. Я сейчас еду к Эллисам. Уилла и Бена беру с собой. Подогрей-ка мне воду, быстро.

Снова навалилась тошнота. На кухне сидела мать, ее лицо было невидящим, но черные калитки глаз распахнуты, только вглядывалась она в нечто очень уж далекое, неразличимое.

— Мамочка! — закричала перепуганная Мэйзи и уткнулась ей в колени головой. — Мамочка!

На мгновенье взгляд Анны обратился на нее с сочувственным и обеспокоенным выражением.

— Не волнуйся, Мэйзи, ничего страшного. Время подошло мне родить ребеночка. Ведь просила же отца не оставлять тебя тут! — Затем ее лицо опять стало чужим, тело напряглось, рука вцепилась в спинку кресла. Отрывисто выговаривая слова, она сказала: — Ступай, растопи печку. А потом мы пойдем в спальню, ты поможешь мне постелить постель.

Мэйзи разгребла в печке почерневшую золу, забегали язычки пламени, и огонь разгорелся ярче. Уныло дребезжала вода, когда она наливала чайник и ведро. Но впереди еще самое страшное — спальня. Мать стояла на коленях перед комодом и вынимала из ящика простыню.

— Вот, — сказала она как-то безучастно, — постелим эту. А потом вытащи вон оттуда газеты.

— Да, мамочка. — Снова в груди тошнота, сгущается, твердеет. — Да.

Пришли наконец-то. Мэйзи сразу же сбежала, укрылась в ночь. Но звяканье их голосов неслось вдогонку. Слова вылетают то громко, то тихо. Мэйзи обхватила себя руками за плечи и плюхнулась в мягкую пыль. Сиротливый ветер поглаживал ее волосы, ласково пробегал по телу. Но тошнота не уходила, не желала отступать. Да, мамочка. Лицо как маска, очистившееся, суровое. Скорей бы вспомнить те летние танцы, когда смех вскипал как пена; но все заслоняет это лицо. Да, мамочка. Миссис Бергем что-то говорит, мол, воды уже отошли, роды сухие. Мэйзи залезла в курятник, чтобы не слышать. В темноте затаился дом, там люди, а за домом поля.

Удивительно — ей вдруг захотелось есть. Даже язык закололо, и пошла на убыль тошнота. Она втягивала носом воздух, вынюхивала запах еды. Нашла яйцо, еще теплое. Проглотила, и тут же его вытолкнуло назад — струей, прямо на землю. Да, мамочка. Мама, я больна. У тебя в глазах живут бабочки. Может быть, там в небе звезды, знакомые звезды. Легкая, невесомая, словно ступала по воздуху, а не по земле, Мэйзи вышла во двор и запрокинула голову. Бледные, запавшие, туманные, будто сквозь слезы глядят — звезды. Где тот человек, о котором ей рассказывал Колдуэл, заслоняющийся щитом от звезд? Где та яркая звезда, за которой она бежала тогда, на закате? Нет, совсем чужое лицо — лицо неба, горюющего над ней, стало вдруг чужим, как лицо матери.