Мерсье и Камье - Сэмюэль Беккет

– Зонтик? – сказал Мерсье.

– Ей там работы на полчаса, – сказал Камье, – а мы не можем терять время.

– Значит, нам придется за ним вернуться, – сказал Мерсье.

– Мы бы и так… – сказал Камье.

– Ничего не и так, – сказал Мерсье. – Я хочу, чтобы мы отсюда убрались до ночи.

– Куда? – сказал Камье.

– Подальше, – сказал Мерсье.

– Ну и? – сказал Камье.

– Одно из двух, – сказал Мерсье.

– Увы! – сказал Камье.

– Или мы дождемся, пока он будет готов, – сказал Мерсье, – или…

– Но я ей сказал, что это не срочно, – сказал Камье, – что у нее есть время до завтра.

– Или один из нас останется здесь, – сказал Мерсье, – пока зонтик не будет готов, а другой займется рюкзаком и велосипедом. Это позволит нам выиграть время. А встретимся в условленном месте, надо только договориться когда.

Самое забавное, что они продолжали называть это зонтиком.

– Но она не может сразу, – сказал Камье.

– Вот мы как сделаем, – сказал Мерсье, – чтобы все выглядело безукоризненно. Ты объяснишь Элен, как обстоят дела. Попросишь ее починить зонтик сразу. Она или согласится, или нет, не так ли?

– Не согласится, – сказал Камье.

– Если она не согласится, – сказал Мерсье, – ты возьмешь зонтик как есть и спустишься вниз. Я буду здесь, и мы уйдем вместе. Если она, наоборот, согласится, подождешь, пока работа будет сделана, и встретишься со мной там и тогда, где и когда я скажу или где и когда ты скажешь, это совершенно все равно.

– А может, ты останешься, – сказал Камье, – а я пойду? Я привык к розыскам.

– То, что ты говоришь, разумно, – сказал Мерсье. – Но сделай мне одолжение. Так приятно время от времени выходить из привычной роли.

– Так где и когда? – сказал Камье.

Как все это прискорбно.

Как только Мерсье остался один, он ушел. В какой-то момент его путь пересек старик с наружностью эксцентричной и жалкой, несший под мышкой нечто вроде согнутой пополам планшетки. Мерсье показалось, что он уже видел его где-то, и, продолжая путь, он ломал себе голову, где же он мог его видеть. И старику, от которого удивительнейшим образом не укрылось, что мимо шел Мерсье, тоже почудилось, что он уже видел это гротескное существо, и некоторое время ушло у него на то, чтобы припомнить, при каких обстоятельствах. Так они понапрасну думали друг о друге, пока расстояние между ними неспешно увеличивалось. Но таких, как Мерсье, остановит всякая мелочь, шепоток, что взлетает, ширится, растворяется в воздухе, голос, твердящий о том, какая это странная штука – осень дня, в любое время года. Все начинается заново, но сердце тут как будто ни при чем, да и при чем оно может быть? Это особенно чувствуется в городе, но в деревне это чувствуется тоже, там, где коровы и птицы. Сквозь огромные пустые пространства медленно бредут крестьяне, и непонятно, как они сумеют вернуться домой к ночи, на ферму, которой не видно, в деревню, которой не видно. Уже не хватает времени, да и Бог его знает, осталось ли оно вообще. Даже в цветах чувствуется некоторая замкнутость, и крылья охватывает какое-то смятение. Ястреб по-прежнему срывается вниз слишком рано, воронье среди бела дня взлетает над нивой и спешит в место сбора, где будет теперь каркать и браниться до ночи. В этот миг крикунов обуревают робкие поползновения улететь прочь, но слишком поздно. Это факт, день кончается намного раньше своего конца, и люди падают с ног от усталости гораздо раньше, чем наступает час отдохновения. Но ни слова, последние часы дня полны лихорадки, люди мечутся направо и налево, и ничего не делается. Опасный час – надо дать ему пройти, потому что пока никакой опасности нет, а потом мы останемся безоружными. Люди ходят по улице, окруженные катастрофами, которые вершатся прямо сейчас. Слишком короткое, чтобы начать, слишком долгое все-таки, чтобы не начинать вообще, вот их время, клетка, в которой часы сидят, как Ля Балю. Спросите у прохожего, который час, он скажет вам что попало, на глазок, через плечо, уходя. Но не волнуйтесь, он не намного ошибся, он же смотрит на часы каждые пятнадцать минут, подводит их по городским астрономическим часам, прикидывает, рассчитывает, как бы ему сделать все, что он должен сделать, до конца бесконечного дня. Или яростным и усталым жестом выражает терзающее его странное ощущение, что есть время, соединяющее красоты опоздания с очарованием преждевременности, что оно, это время Безвременья, всегда было и всегда будет, и нет больше ничего, даже вороны и те улетели! Впрочем, так оно и бывает целый день, с первого тика до последнего така или, скажем, с третьего до предпредпоследнего, поскольку грудному тамтаму все-таки требуется некоторое время, чтобы призвать нас ко сну, да и на то, чтобы, нас спровадить, тоже время нужно. Но других-то слышно, каждое просяное зернышко слышно, и обнаруживаешь себя с каждым разом немного ближе, всю жизнь все ближе и ближе. Радость – ложечками для соли, как воду полностью обезвоженным людям, и славную маленькую агонию в гомеопатических дозах, чего вам еще надо? Сердце вместо сердца? Ну-ну. Но попросите прохожего, наоборот, показать вам дорогу, и он возьмет вас за руку и с радостной готовностью поведет множеством восхитительных дорог, поворот за поворотом. Это большое серое строение – оно не завершено, оно никогда не будет завершено, в нем две двери, одна для входящих, другая для выходящих, а из окон смотрят лица. Вам только надо ничего не просить.

Рука Мерсье выпустила прут решетки, к которой его пригвоздили эти храбро претерпеваемые отсылки к минувшим, как говорится, эпохам. Да, он храбро их претерпевал, зная, что в конце они завершатся медленным падением в сторону шепота, а потом тишины, той тишины, которая тоже шепот, но невнятный. Закрывается дверь, или люк, в каменном мешке все те же пересуды, а в тюрьме как таковой воцарилась тишина. Но путь его не замедлил пересечься с путем косматого и оборванного старика, который шагал рядом с ослом. Осел был без узды и скучными и бодрыми шажками трусил вдоль поребрика, отрываясь от него, только чтобы обогнуть стоящую машину или играющих в шарики мальчишек, присевших на корточки в ручейке. Осел тащил две корзины, одна – полная ракушек, а другая – песку. Человек шел по мостовой, между подпрыгивающим серым боком и враждебными автомобилями. Оба почти не поднимали глаз, ни человек, ни осел, разве что изредка, оценивая опасность. Мерсье подумал: «Внешнему миру не нарушить этой гармонии». Этот Мерсье еще не перестал нас разочаровывать. Возможно, он преувеличивал свои силы, когда расставался с Камье в такое темное время суток. Конечно, нужны были силы, чтобы остаться с Камье, точно так же и для того, чтобы остаться с Мерсье, тоже нужны были силы, но все же меньшие, чем для одинокой битвы. А между тем вот он ушел, голоса смолкли, осел и старик чуть не повергли его наземь, но он вновь пришел в себя, благодетельный туман, который лучше всего сущего в мире, вновь простерся внутри своих живых творений, он может еще идти далеко. Он продвигается вперед, почти невидимый, задевая о решетку, в тени невесть каких деревьев, якобы зеленых, может быть, это остролист, насквозь вымокших под дождем, если можно назвать тенью свет чуть более свинцовый, чем над ближайшим торфяником. Ворот его пиджака поднят, правая рука засунута в левый рукав, и наоборот, и обе по-стариковски трясутся над животом, и иногда он мельком, словно сквозь колышущиеся водоросли, видит ногу, шаркающую по плитам. Тяжкие цепи, подвешенные между железными столбиками, прогибаясь, украшают фестончиками тротуар по обе стороны мостовой. Если их тронуть, они качаются долго, спокойно или извиваясь, подобно змеям. Когда Мерсье был маленьким, он ходил сюда играть. Пробегая вдоль тротуара, он палочкой приводил цепи в движение одну за другой. Добежав до конца, он оборачивался посмотреть. Тротуар содрогался из конца в конец от тяжелых толчков, которые долго не могли утихнуть.

VIII

Место Камье было возле дверей. Перед ним был красный маленький столик, столешница покрыта толстым стеклом. Слева от него незнакомые люди говорили о незнакомых людях, а справа, понижая голос, обсуждали, с какой энергией иезуиты вмешиваются в общественную жизнь. На эту или близкую к ней тему цитировали опубликованную в религиозном журнале статью об искусственном оплодотворении. Кажется, вывод из этой статьи сводился к тому, что в каждом случае, когда сперма принадлежит не мужу, имеет место грех. На эту тему завязался спор. В него вступило множество голосов.

– Говорите о другом, – сказал Камье, – если не хотите, чтобы я пошел к архиепископу и все ему рассказал. Вы меня волнуете.

Все было настолько мутно и прокурено, что он плохо различал происходящее. Сквозь туман только иногда прорывались куски рукавов, увенчанные курительными трубками, и повсюду то островерхая шляпа, то фрагменты нижних конечностей, в частности ступни ног, напряженные и неестественно вывернутые, беспрестанно шевелившиеся, словно они-то и служили вместилищем души. Но позади была толстая надежная стена, совершенно простая и четкая, он чувствовал ее спиной, он задевал эту стену затылком. «Когда придет Мерсье, – сказал он себе, – потому что он ведь придет, знаю я его, но куда же он приткнется? Сюда, к столу?» На некоторое время он застыл, поглощенный этой проблемой. В конце концов он решил, что нет, этого не нужно, что он, Камье, этого не вынесет, а почему, он и сам не знал. Что же случится тогда? Чтобы лучше себе представить, что тогда случится, коль скоро Мерсье вообще не следовало приходить к нему сюда в этот угол, Камье вынул руки из карманов, сложил их перед собой в мягкую и уютную кучку и уткнулся в них лицом, сперва немножко, а потом налег всей тяжестью черепа. И сразу же Камье увидел – увидел, что он видит Мерсье до того, как Мерсье его увидел, увидел, как он сам, Камье, встает и бежит к дверям. «Вот и ты, наконец-то, – восклицает он, – я думал, что ты меня бросил», и он увлекает его к стойке или в задний зальчик, или они вместе уходят, хотя это маловероятно, потому что Мерсье усталый, ему хочется сесть, попить, а потом уж двигаться дальше, и ему надо рассказать о разных вещах, которые нехорошо откладывать, и у Камье тоже есть о чем рассказать, да, им надо сказать друг другу важные вещи, и оба устали, и потом, они же давно не виделись, и вообще пускай все успокоится и прояснится, и пускай они оба хоть примерно представят себе, как к этому относиться и каковы виды на будущее, хороши, или нет, или попросту так себе, как нередко бывает, и существует ли та сторона, а не эта, в которую было бы предпочтительно устремиться, или, короче, каковы их дела вот сейчас, прежде чем они смогут в порыве радостного озарения броситься к одной из многочисленных целей, которые уравнивает снисходительная оценка, или, просияв (что необязательно), они воздадут должное этому порыву, восхищаясь целями издали, потому что они далеко, одна дальше другой. И тогда перед человеком начинает брезжить то, что могло бы быть, если бы не оказалось неизбежным то, что есть, и уж не каждый день удается рассечь на четыре части этакий волосок. Потому что с того мига, как вы родились на свет, – дудки! Наведя таким образом порядок в ближайшем будущем, Камье поднял голову и увидел напротив себя существо, узнать которое удалось ему не сразу, настолько это был Мерсье, – и вот откуда потянулись размышления, и хитросплетения эти улеглись бы не раньше чем послезавтра (и какое тогда облегчение!) в сладостном выводе о том, что не того невыносимого мига он опасался, когда друг окажется рядом, а опасался, что вот он захлопнет дверь и закончит пересекать обширное пространство, разделявшее их с утра. По прямой.