Мы встретились в Раю… - Евгений Козловский

-

-

Лицо Нонны, его Пиковой дамы, которой он так и не сумел поменять имя, и вовсе не потому, что она, реальная, до сих пор не позволяла, не воплощалась в по-своему еще более реальный — литературный — образ, а потому, что не знал другого, столь же полно сочетающего в себе некий — по нынешним временам — шарм с совершенно дурным тоном, и от этого настолько ей подходящего, что, зови ее как-нибудь иначе, имя Нонна следовало бы для нее выдумать, — лицо Нонны впервые возникло перед Арсением в душной тесноте у балконного ограждения при звуках пушкинских стихов, многократно отражающихся, сламывающихся, наконец — безвозвратно поглощаемых чернотой стен и потолка модного любимовского театрика. И шестикрылый серафим на перепутье мне явился, повторял заученные интонации режиссера голос из подвешенной на свободном шарнире траурной кибитки, многочисленные осветительные приборы замысловато переключались, создавая изысканные эффекты, огромные лопасти вентиляторов лениво пережевывали воздух. Товарищ, верь! — так значился на афише этот спектакль.

В тот миг, когда Арсений остановил взгляд на Ноннином лице, что, впрочем, кажется, было спровоцировано ее же собственными тайными пассами, он сразу понял всю ее стервозную, блядскую сущность, но понимание почему-то не создало в нем ощущения легкодоступности предмета, во всяком случае — для него, скорее — наоборот: блядство возносило ее на высоту, едва досягаемую, — почти верный признак влюбленности.

Когда они целовались на скамейке в закутке за театром, Арсений — от этого трепета перед Нонною — запрещал своим рукам давно с другими женщинами ставшее привычным, но с нею — обретающее первоначальную свежесть — движение к ее совсем маленьким, торчком, грудям, в тугой обхват их ладонями. От запрета желание становилось навязчивым.

Потом, провожая ее кривыми таганскими переулками, звенящими от ночного морозца ранней весны, Арсений схватил взглядом фигурку в целом: маленькая, в устройняющем и без того стройное тело бежевом итальянском макси-плаще, Нонна нахально несла чуть непропорционально крупноватую голову. Такое построение силуэта должно было напрочь убить, да что убить?! — не допустить рождения ассоциации с хищным пушным зверьком, но сука-ассоциация самодовольно сидела в Арсениевой голове, пренебрегая всеми канонами метафорического мышления, тем более что о Нонниной привычке больно и остро, до крови, кусать мужчин в согнутые суставы пальцев Арсений тогда еще не догадывался.

У подъезда Арсений получил Ноннин телефон, а на другой день простоял под голубкинским Пловцом с билетами на «Горячее сердце» ровно два часа, минута в минуту. Такого с ним не бывало никогда. Ладно, думал он на исходе второго часа. Я припомню тебе этот вечер. Ты мне эти часы отстоишь сторицей! (Опираясь в нехороших, мстительных мыслях на прежний свой опыт обольстителя, приобретенный в основном на материале провинциальном, Арсений не знал еще, что жизнь впервые сталкивает его с животным совсем иного рода, что такие не ждут арсениев не то что сторицею, но, пожалуй, и пяти минут за всю жизнь.)

Звонил он ей, однако, вполне смиренно, за что и был удостоен позволения посетить ее дома. Букетик тюльпанов — первая в цепи ежедневных — без изъятий! цветочных гекатомб на Ноннин алтарь — Арсений признал в тот раз годным, невзирая на более чем стодвадцатиминутное их мученичество в потном кулаке. Полная ванна роз с Центрального рынка была еще впереди.

Две подружки, род приживалок, составлявшие, когда Арсений появился в дверях, Ноннино общество, были мигом отосланы из отдельной квартиры, которую Нонна занимала, и Арсений поспешил воспользоваться уже, как ему казалось, завоеванным правом на поцелуи, так, впрочем, и не решаясь включить в состав своих владений более близкие, чем вчера, под плащом, холмики ее грудей. Целовалась Нонна не в пример вчерашнему торопливо, будто видела впереди нечто более для себя интересное, и действительно, почти сразу же оставив Арсения одного (на минутку, не долее), вернулась уже в халатике, под которым, Арсений боялся поверить себе, кажется, не было ничего.

Раздеться он разрешил себе только после того, как ее влажное, горячее лоно уже обожгло его чуть не дрожащий от напряжения — пока не желания! — член: до этого свершения Арсений все опасался оказаться в неловком, идиотском положении, неверно истолковав переодевание. Необоснованный в тот, начальный, раз страх неловкости был, однако, предчувствован исключительно точно, и то, чего Арсений трепетал в первую ночь, случилось в последний день их связи, в день Нонниного рождения, когда Арсений прилетел к ней с Дальнего Востока со щенком в руках: позволившая себя раздеть и положить в постель и даже раскинувшая под коленом любовника ноги, Нонна одной своей голодной усмешкою, пристальным взглядом серых лягушачьих глаз скинула Арсения с себя раз навсегда.

Первая же ночь была несказуема: почти не отдыхавший от любви, Арсений к моменту, когда черное окно начало сереть, сумел добраться до уголка, что ведал у Нонны оргазмом, и расшевелил этот уголок: из ее понеслись звериные крики наслаждения, испытанного, сказала она, впервые. Но ты у меня не первый, добавила Нонна. Пятый. Заруби на носу; поэтому делать вывод, что, открыв ей женщину в ней, Арсений покорил Нонну, не следовало, хотя очень и подмывало.

Усталость теплым, сладким ядомтечет по жилам. Уходитьсумела ночь меня. Но надо —так ты велела — уходить.Иду, измученный любовью,весь зацелованный взасос,а небо заливает кровьюневозмутимый Гелиос, —

складывал, бормотал под нос Арсений, шагая пустынной улицею еще не проснувшейся весенней Москвы, и пусть ощущение кровавого неба было просто кокетливо выдумано им, оно действительно уже существовало в каком-то закутке сознания, находясь в полном противоречии с общим щенячьим ощущением счастья и окончательной победы, которую Арсений, казалось, над Нонною одержал.

В то утро у него впервые появилось чувство измены Виктории (дат.), которого раньше никогда, сколько бы и с какими женщинами ни спал, Арсений не знал, — и идея развода, пока едва различимая, смутно замаячила в мозгу. Позже Арсений не раз задавал себе вопрос: не была ли в тех мыслях замешана Ноннина квартирка, то же ли стряслось бы с ним, произойди грехопадение в какой-нибудь случайной общежитской кровати, коммунальной комнатке подруги или на даче у приятеля, — и так и не мог ответить. Ответа не существовало и посейчас; вопрос же продолжал мучить Арсения. То есть, не заостри сама Нонна Арсениево внимание на собственных привилегиях москвички, он бы, пожалуй, наивно, на голубейшем глазу привилегий и не заметил, — но Нонна заострила и острием этим лишила, если можно так выразиться, душу Арсения девственности.

Тем не менее месяц, в конце которого сыграли их свадьбу, они не расставались ни на ночь, исключая три, проведенных Арсением с Викторией, когда он летал к ней в М-ск за разводом, и Ноннины победные крики раздавались все чаще и становились все громче, все меньше требовали механического раздражения, возникая иногда прямо в момент введения члена, а Нонна испытывала за них такую благодарность, что сама, безо всяких Арсениевых намеков (на них Арсений, впрочем, и тогда не решился бы), заглатывала виновника почти целиком, целовала до изнеможения, покусывала острыми, нежными в минуты ласк зубками, выискивала крепким язычком закутки, от прикосновения к которым необоримая и неведомая сила заставляла содрогаться тело, выводя его из подчинения сознанию и воле.

Свадьбу играли по настоянию ее родителей (они жили на восьмом этаже, в том же подъезде) — должно быть, чтобы легализовать Арсения для соседей, но юридически замотивирована она пока не была, ибо развода оставалось ждать еще два с лишком месяца. Впрочем, и тогда, предупреждала Нонна то ли всерьез, то ли, по обыкновению, поддразнивая, Арсения у себя она не пропишет, а поживем, дескать, увидим. Бокал, из которого молодой пил шампанское, оказался пластмассовым и не разбился об пол даже с третьей попытки.

Дни без Нонны не были мучительны потому только, что сон, который любовники позволяли себе не более часа — двух в сутки, размывал реальность дневного существования, превращая время из процесса в предмет. Пришедшийся на ту пору зачет по фехтованию, дисциплине, в которой неповоротливый, зажатый Арсений никогда сильным себя не чувствовал, с блеском сдался освобожденным от рефлексии телом.

Вечера же, если не заставали их вдвоем в ее маленькой квартирке, из которой Нонна всегда стремилась вырваться в свет, были для Арсения едва выносимы: отказываясь смириться с существованием мужчин, не очарованных ее прелестью, Нонна не пренебрегала даже самыми дешевыми приемами, ничуть при этом Арсения не стесняясь, и ему приходилось сносить ее эротические танцы со случайными партнерами в кафе и поцелуи направо-налево с кем попало на вечеринках. Ее сущность искала выхода всегда, и однажды, во время семейного ужина у родственников Нонны, на котором не нашлось подходящего ей самца, она изменила Арсению с Арсением же, вытащив его из-за стола в ванную комнату.