Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

А тем временем события разворачивались явно не в пользу красных. Примерно одновременно с визитом Коржа казаки ночью зажгли большой амбар, вагонов на сто зерна, принадлежавший одному из крупных ссыпщиков. Людей, которые бежали тушить пожар, казаки не допускали. А из окружающих Ахтари плавен и камышей наутро, когда пожар, пылавший всю ночь, начал стихать, валом повалили многие из казаков, исчезнувших вдруг из станицы: заросшие, грязные, искусанные комарами и очень злые. На черных барашковых папахах с перьями выделялись белые ленты.

Итак, Рубикон был перейден. Ахтарцы окончательно разделились на красных и белых, пролилась первая кровь. С тех пор жилось в станице всем иногородним и, как сейчас принято говорить, русскоязычным не очень уютно. Эти люди — почтовые служащие, рабочие, учителя, врачи, рыбаки, ремесленники, торговцы, мелкие хозяева, объединенные при всем своем разнообразии отсутствием собственной земли, проживали вдоль берега Азовского моря, отдельно от казаков. Другая, приблизительно половина населения, жила в северной части Ахтарей, на «Казаках». Вышедшие из плавен и камышей, куда было спрятались от советской власти, уйдя в «зеленые» с оружием в руках и, скрипя зубами от злости, казаки установили в Ахтарях еще более свирепую диктатуру.

Иногородним стало известно, что атаманы поменьше рангом без конца пристают к станичному атаману Бутко с предложением: под хороший верховой ветер пустить «красного петуха» в сторону берега, где живут иногородние, а людей, спасающихся от пожара, перестрелять в отместку за то, что их родные и близкие ушли в составе 4-го Ахтарского красного полка. И отнюдь не гуманизм заставлял Бутко удерживать своих головорезов, потомков вольных запорожцев, успешно превратившихся в угнетателей и деспотов. Материальная действительность еще раз продемонстрировала свою первичность и превосходство над идеологическими догмами. Среди иногородних проживало немало казаков. Здесь был культурный центр станицы: церковь, три школы, больница, лавки и магазины, железнодорожная станция, морской порт, рыбные промыслы. Пришлось казакам для устрашения иногородних только проехать по станице эскадроном, примерно в сто пятьдесят всадников с обнаженными саблями в руках. Они прогарцевали по пыльным улицам, распевая при этом веселую песенку: «Огурчик соленый, редиска молодая, не надо нам свободы, а дайте Николая».

Стремление народа к свободе стало вступать в обычную фазу: неумение ею воспользоваться, отказ от свободы. Многое из этого мы наблюдаем и сегодня. А ведь могли и казаки неплохо устроиться в той действительности, которая начинала складываться. Ведь поначалу и наша революция шла по пути Великой Французской: делала все больше людей цивилизованными собственниками. Думаю, всерьез были сказаны и ленинские слова о «строе цивилизованных кооператоров». Однако именно ожесточенное сопротивление, в частности казачье, помогло перевести поезд нашей революции на внеэкономические рельсы террора, реквизиций, производственного рабства. Наша революция стала в результате той упряжью, которая так затянула бока народу, что лошадка едва не отдала богу душу. Хотя, конечно, нечего сваливать все на сопротивление революции — у людей, внедривших рабскую уравниловку и внеэкономические методы, несомненно, был свой политический интерес. Во-первых, они просто не умели править иначе. Не той была культура и уровень образованности у клики вчерашнего налетчика. Люди, не сделавшие бы в нормальном цивилизованном обществе никакой карьеры, жили как арабские эмиры из сказок «Тысяча и одной ночи» в стране, которую превратили в огромный концлагерь, исказив праздник революции.

Тем временем на фронте дела у красных шли неважно. Против достаточно неорганизованного красного ополчения выступали профессионалы. И если зимнее наступление Корнилова красным войскам удалось отбить благодаря своей многочисленности и энтузиазму матросов, то летом город все же пал. Красные войска, действовавшие на Кубани, в том числе Четвертый Ахтарский полк, вынуждены были спасаться из мешка, в котором оказались. Потерпев поражение, они отступили в сторону степей, а потом еще дальше на восток, к Царицыну и Астрахани. В приволжских степях уже в 1918-19 годах сложилась фактически та же ситуация, в которой оказалась наша армия летом 1942 года. Более мобильный противник, в Гражданскую — казацкая конница, а в Великую Отечественную — немецкие танки и мотопехота, перехватили инициативу и гнали по ровной степи более многочисленного, но не умевшего организоваться. Именно здесь начал формироваться уже в 1918-19 годах, полководческий почерк «великого стратега», Иосифа Сталина, уложившего в степях более шестидесяти тысяч красноармейцев. Ленин даже попенял ему за такую расточительность. Но Еська только посмеялся в усы над нереальными требованиями теоретика, совсем оторвавшегося в женевском далеке от российской действительности. Впрочем, могу подтвердить, что на вершине революции, в апогее Гражданской войны, народ почти ничего не знал о Сталине. Тогда ярко сверкала звезда Троцкого: «Ленин Троцкому сказал — вся Россия наша». Эту песенку, отражавшую суть понимания произошедших перемен и роли личности в истории, распевали на ахтарских улицах.

В январе 1919 года мой отец, Пантелей Панов, попал в плен к белым казакам. Кстати, успехи белых я лично во многом объясняю наличием у них национальной инициативы. Они шли под национальными знаменами, во главе с русскими генералами против армии, которой руководил местечковый еврей, никогда сроду не воевавший и который сделал карьеру, по-глупому гробя людей, а также террорист — грузинец. Противоестественность этого, как и подавляющее превосходство лиц нерусской национальности в политическом руководстве страны, очевидны. Разве не удивительно, что Ленина и его правительство охраняли латыши? И потребовались самые жестокие меры, чтобы, воспользовавшись ошибками противника, например, объявленное белыми возвращение земли помещикам, с другой стороны — запугивание народа, массовые расстрелы, практиковавшиеся Троцким, лживые обещания отдать землю крестьянам, чтобы сделать Красную Армию боеспособной. Пример Наполеона только подтверждает, что инородец, оказавшись у власти, без малейших колебаний рассматривает этот народ как всего лишь строительный материал для воплощения утопических догматов или своих честолюбивых устремлений.

В 1919 году Гражданская война достигла уже крайнего ожесточения. Отца, вместе с другими пленными красными, казаки били и пытали. Потом часть пленных, очевидно, признанных командирами и комиссарами, расстреляли, а других, среди них и Пантелея Панова, заперли в холодном сарае. А стоял январский тридцатиградусный мороз. Спас случай. Отца узнал служивший в белой армии врач из Приморско-Ахтарской по фамилии Содомский. Еще до Первой мировой войны, в 1910–1912 годах они вместе ездили охотиться на уток. Видимо, врачу удалось договориться с часовыми и освободить отца. Содомский выдал отцу справку о том, что казак Пантелей Панов едет на вольное излечение домой в станицу Приморско-Ахтарскую. От Царицына до Ахтарей, на едва двигающихся поездах, отец добирался две недели. Прибыл домой в конце января 1919 года. По дороге заболел возвратным тифом и потому сказал, войдя в дом: «Вот я и добрался домой. Пусть хоть дети знают, где лежат мои кости». Ему было всего 36 лет.

Отца положили в большой комнате, которая называлась «залом». Он болел девять дней. Все время бредил и метался в жару. Помочь практически было нечем. Вызывали врача, он давал какие-то пилюли, но чувствовалось, что сам мало верит в их действие. Мать клала на лоб отца мокрое полотенце, как могла ухаживала за ним. Но чувствовалось, что дело плохо. Тем более, что мы слышали церковный колокол, звеневший почти без перерыва: хоронили умерших от тифа. Даже на фронте тогда погибало больше солдат от этой болезни, чем от пуль и осколков. Дня за четыре до смерти отца к нашему дому подошел казак — явился, чтобы арестовать и отвести отца в казачье управление на допрос. Однако крупная надпись мелом на воротах и дверях дома «ТИФ» отпугнула его. Болезнь, уносившая множество людей, внушала суеверный ужас. Дня за два до смерти отец, исхудавший, измученный болезнью, нашел в себе силы встать. Мы, дети сразу подбежали к нему. Он гладил по головкам меня и старшего брата Ивана, показал рукой во двор, стоя у окна: «Вот, все что нажил, будет ваше». Потом в 1932 году все это имущество: сарай и крытый оцинкованным железом амбар, вмиг разобрали шустрые, вновь испеченные колхозники. Цинковое покрытие сарая и амбара, которое мать не успела перенести на крышу дома, пошло, несмотря на ее протесты, на ведра — поить колхозных лошадей. Не мог думать отец, как обойдется власть, за которую он погиб с единственно надежным жизненным якорем, оставляемым им детям. Впрочем, разве он один: наша революция безжалостно пожирала своих детей. Сколько красных партизан ушло под конвоем, чтобы не вернуться, в Сибирь, в период раскулачивания. Так что, возможно, в 1929 году, действительно произошел контрреволюционный переворот, ликвидировать последствия которого мы взялись лишь в конце 80-х годов.