Каменное братство - Александр Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я… – растерялся великий человек, – я ему сейчас скажу…
– Тыпытыкаты, – она не принимала извинений.
И огромный мальчуган в развевающейся английской дубленке ринулся в свой английский двор и тяжело затопотал по английской плитке вслед за выезжавшим в неуютное Подмосковье оскаленным джипом, страстно взывая: «Слава, слава!»
Слава женщине моей…
Что-то взволновано растолковав водителю (зеркальное дверное стекло обладало идеальной звукоизоляцией), он вернулся в дом, сияя от радости: я ему все объяснил, он съездит, привезет…
– Тыпытыкаты…
По-прежнему не замечая меня, она исчезла. Вынудив Несгибаемого Финансиста развернуть удвоенную гостеприимную хлопотливость. Самолично совлекши с меня мой китайский пуховик беззащитного цвета и пресекши мои попытки переобуться в домашнее, он повел меня на второй этаж в свой кабинет. По галерее, обрамлявшей холл, мы прошли в просторный кабинет, где за викторианским столом спиною к нам сидел у компьютера щуплый подросток. По экрану среди страшных черных развалин метались какие-то фигурки, обмениваясь друг с другом тарахтящими трассирующими очередями.
– Мой сын, – с застенчивой нежностью словно бы в чем-то признался Великий Реформатор.
– Кирюша, – обратился он к щуплой спине, – нам здесь надо поработать.
Спина не отозвалась ни движением, ни звуком.
Убедившись, что ни движения, ни звука так и не воспоследует, Реформатор смущенно объяснил:
– Он приехал из Англии, на каникулы. Пойдемте в бильярдную, нам, собственно, компьютер сейчас и не нужен.
Он разложил свои таблицы и графики на зеленом сукне бильярда, самолично заварил и принес английский чай в стеклянном цилиндре, только предложить мне поесть не догадался. Впрочем, сытое брюхо к ученью глухо, а мне нужно было освоить много нового материала: Великий Финансист в своих воззрениях на человечество явно переоценивал роль таблиц и графиков.
Разговорить его о личной жизни мне не удалось – слишком уж выразительной она предстала мне воочию.
Когда мы расставались, за окнами царила непроглядная тьма – только плиточный двор сиял как наважденье неземное.
Как истинный государственник, Реформатор, естественно, забыл, что народ надо кормить, но когда в холле появилась худенькая женщина в длинном свитере, мой желудок ото звался безумной надеждой получить хотя бы сухую корочку. Однако разум оказался прав: она на меня даже не взглянула.
– Вытыкытыкутэкэ? – не разжимая губ, спросила она, и Несгибаемый Финансист испуганно захлопотал, захлопал себя по карманам, а потом тяжело затопал вверх по лестнице.
Мы остались вдвоем. Постояли, помолчали. Я твердо решил не заговаривать первым и даже не смотреть на нее. Но, подобно Хоме Бруту, не вытерпел и глянул. К удивлению своему, поймав на себе ее тут же похолодевший и удалившийся прочь изучающий взгляд.
И это мне что-то странным образом напомнило…
Неужели я где-то ее видел?
Прикрыв как бы от света как бы усталые глаза, я бегло, но внимательно посмотрел на нее сквозь пальцы. Пища для воспоминаний была небогатая: глазки не большие и не маленькие, носик не востренький и не кругленький, волосики не густые и не жидкие, не темные и не светлые… Что-то в ней было от увядающего деревенского пастушка, но… Но…
Но не может ведь быть, чтобы это оказалась царица Савская?!
И, тем не менее, это была она.
Похоже, ей тоже что-то пыталось припомниться, однако приглядываться ко мне она почла ниже царственного достоинства. Так мы и промолчали, покуда по лестнице вниз не протопотал сияющий наследник Столыпина. Только что не припав на колено, паладин радостно протянул повелительнице какую-то красивую бумажку, в чем-то оправдываясь по поводу какой-то ночной премьеры.
Даже не кивнув, в том же длинном сером свитере, ничего более на себя не накинув, маленькая хозяйка большого дома направилась к выходу. Морганатический супруг поспешил преобразиться в привратника, но не был удостоен даже чаевых.
Снег не смел коснуться царственной особы. Дверь в оскаленный – вечно эти катафалки мне хочется назвать кроссинговерами – распахнулась сама собой.
– Моя жена вас подбросит, – жалобно улыбнулся огромный толстый мальчик и сам помог мне натянуть немножко уже лезущий китайский пуховик.
Пуховик оказался весьма кстати – моя спутница была окружена крещенским холодом. Но что было хорошо – ее холод убил мой голод. Через тонированное стекло я пытался послать унылому Подмосковью укоризненный вопрос, отчего оно не пожелало обратиться в Новую Англию, но черным полям и силуэтам рощ было до меня не больше дела, чем моей безмолвной спутнице. Однако забрезжившее зарево мегаполиса пробудило во мне замороженную любознательность. Мне хотелось дознаться, а вдруг полного мальчика из народа превратили в несгибаемого финансиста тоже какие-то пустые слова случайного попутчика (откуда мне тогда было знать, что в обличье случайного спутника может явиться сам Орфей), но начинать следовало издалека.
– Ваш муж очень неординарный человек, – как бы не сдержав восхищения, обратился я к неподвижному силуэту моей соседки. – Вы ведь с ним с юности знакомы – он всегда таким был?
– Да, он всегда хотел быть начальником, – презрительно ответила она.
Она разговаривала в точном соответствии с моей инструкцией: мне пришлось напрячься, чтобы ее расслышать. И долго собирать силы и подбирать слова, чтобы еще раз обратиться к ней (мы уже мчались среди одноразовых вавилонских башен огненной новорусской Моск вы).
– Мне кажется, я вас где-то видел. В вагоне-ресторане. Вы ехали в Москву поступать в институт…
– Не могу же я помнить всякую шушеру, с которой оказалась в вагоне-ресторане, – я заранее расслышал ее ответ и порадовался, что не задал ей свой вопрос.
Может быть, лучше так?
– Вы не помните молодого человека с хемингуэевской бородой, который угощал вас шампанским в вагоне-ресторане?
– Тогда все косили под Хемингуэя.
А если сказать: «который внушил вам, что вы царица Савская»? Но в итоге я решился произнести лишь одно:
– Остановите, пожалуйста, поближе к метро.
И она умчалась прочь, держа голову именно так, как я ее учил.
А мне перед поездом все-таки нужно было перекусить, хотя аппетит у меня полностью отшибло. Можно, конечно, было чего-нибудь перехватить в вокзальном буфете, но что-то очень уж захотелось посидеть там, где чисто, светло…
Ведь Ирку я увижу только завтра, а без нее мне всюду не хватало света и тепла.
В кафе было не только светло и чисто, но еще и пусто, лишь у входа разговаривали целых два охранника, оба в незнакомой черной форме с многочисленными нашивками, наводящими на мысль об оккупации (Ирку постоянно преследовал этот бред). Один, похоже, давал другому какие-то последние наставления. Невысокий, с крупной обритой головой, он напоминал Муссолини, а второй… Иссохший, с фанатически втянутыми щеками, вообще сведенными на нет узенькой полуседой бороденкой (наверняка из бывших, вроде меня), он был похож на кого-то еще более странного…
Батюшки, это был Дзержинский Феликс Эдмундович!
Муссолини наставлял Дзержинского строго, но покровительственно:
– Я вас оставляю за себя.
Дзержинский отвечал шутливо, но почтительно:
– С диктаторскими полномочиями?
– Без полномочий, – в делах службы шутки были неуместны. – Но если что, сразу бей промеж глаз.
Я обомлел: после царицы Савской встретить еще и Жеку… Я даже встал, чтобы подобраться к нему поближе, но тут из кухонно-административных глубин появился истинный хозяин – мордатый, величественный, при бабочке, – и мое взыгравшее воображение немедленно опознало в нем удалого лакея, чтоб собрать вместе всех участников разом.
Однако это ему не удалось. Это был другой лакей.
Но тоже строгий.
– Ты куда намылился? – без церемоний обратился он к Жеке, и я замер, ожидая, что в ответ последует знаменитый удар промеж глаз.
Однако годы и жучилы сломили этот гордый дух. Так официанты же, забубнил Жека, но барственный лакей отмел эти увертки:
– Ты что, не знаешь? Если нет официантов, должен ты подавать!
Когда Жека разворачивал передо мною отполированное до блеска, словно бы вырезанное из казачьего седла, кожаное меню, я опустил глаза на глаженую клетчатую скатерть, чтобы он меня не узнал. Однако не вытерпел и глянул.
Разумеется, это был не Жека. Хотя если бы кто-то в свое время догадался обрить его белобрысые кудряшки да хорошенько откормить, да обрядить в черную рубашку, он бы тоже начал смахивать на покойного дуче.
Цены были проставлены в у. е. Я только глянул на них, и вечер встреч был окончен – я принялся снимать со стоячей вешалки свой пуховик, уже начинающий становиться белым и пушистым: прежде чем изображать хозяина жизни, надо сначала хотя бы получить аванс.
