Журнал «Вокруг Света» №10 за 1978 год - Вокруг Света

Ну я, пожалуй, слегка увлекся, хотя прошло всего несколько минут. Шестаков по телефону говорит мне, что Кадачигов тоже просится в дом. Я включаюсь в аппарат, включаю головной светильник и соскальзываю вниз. Пролезаю без особых затруднений через резиновый тубус, но на всякий случай правая рука внизу — у ножа на ноге. Геннадий недалеко. Я жестом приглашаю его войти в дом, а сам отплываю в сторону.

Видно, как прогибается оболочка внизу дома — это Кадачигов располагается в доме. Вскоре раздается в наушниках его голос: «Ну что ж, вполне прилично, жить можно!» Отплываю метров на двадцать, а вернее, меня просто относит течением. Четыре мощных светильника вырывают из тьмы белое пятно льда, подвешенные и укрепленные прямо на льду приборы — это наш исследовательский полигон. Рядом «Спрут»: выделяется его белая капроновая сетка, от него отходят многочисленные фалы, кабели, шланги и исчезают в овальном отверстии лунки. При взгляде на все возникает ощущение какой-то обжитости подледного пространства, какой-то власти хотя бы над частью его.

Воздух в баллонах аквалангов кончается, и мы с Кадачиговым выходим наверх, изрядно устав, озябнув и проголодавшись. Настроение у всех приподнятое — эксперимент удачно завершен. Длительного пребывания акванавтов в «Спруте» мы и не планировали. Для этого необходимо более основательное техническое и медико-физиологическое обеспечение. А сейчас мы были просто рады: удался первый опыт, который показал, что и подо льдом возможно установить подводные лаборатории. Это было 8 сентября 1977 года. Льдина станции «Северный полюс-23» находилась в этот день на 82°58" северной широты и 154°53" восточной долготы.

«Спрут» был демонтирован и поднят на поверхность только в начале октября. Сделано это было просто и без всяких затруднений. Двое пошли под воду, дернули за фал запасного выпускного клапана, воздух из «Спрута» вышел в считанные минуты. Зацепили карабином за петлю в куполе, обрезали страхующие концы, отдали оттяжки. Команда «Наверх» — и сжавшееся тело «Спрута» медленно вползло в лунку. В тесной палатке «Спрут» не помещался, и его вытащили наружу. Там он сразу замерз, и негнущуюся оболочку отнесли в станционную баню, чтобы она оттаяла и просохла.

Вскоре лишь два темных чехла, в которые был уложен приготовленный к отправке на материк «Спрут», напоминали нам о необычном эксперименте.

Владимир Грищенко

Запах родной земли

Поезд долго не появлялся. Водители автомобилей и возницы многочисленных повозок, скопившихся в этот ранний час у перекрытого шлагбаума, начали проявлять заметное нетерпение. Одни отчаянно давили на клаксоны, оглашая окрестность невообразимой какофонией, другие костили запропастившегося машиниста. Лишь трудяги ослики, запряженные в нагруженные свежими овощами тележки, закрыв глаза и низко опустив длинноухие головы, наслаждались неожиданно выпавшими минутами отдыха. Наконец показался поезд. Подобно огромной гусенице, он медленно полз, изредка подавая гудки. И вот уже мимо потянулась вереница грязно-серых вагонов, выжженных безжалостным африканским солнцем и исхлестанных горячими ветрами — хамсинами.

Миновав железнодорожный переезд, по указанию моего спутника, инженера Абделя Фаттаха сворачиваю с шоссе на узенькую проселочную дорогу.

— Еще десять километров, и мы на месте. Давно не был дома. Родители обижаются, говорят: «Позабыл нас совсем, стал горожанином».

Абдель достал сигарету, долго мял ее пальцами, затем, закурив, пояснил:

— После того как я закончил школу, отец сам настоял, чтобы поехал в Каир учиться дальше. И вот, — с чуть насмешливой торжественностью продолжал он, — сын, внук и правнук феллахов из провинции Бухейра, не знавших ничего, кроме своего клочка земли, стал инженером и обосновался в столице. Хотя, — Абдель тяжело вздохнул и, невесело усмехнувшись своим мыслям, неожиданно заявил, — иногда так хочется бросить все и вернуться в деревню...

Он опустил стекло и стал всматриваться в выстроившиеся вдоль обочины дурманяще пахнущие эвкалипты. В просветах между деревьями мелькал серебристый сонный Нил, зеленели поля, чернела свежевспаханная, напоенная нильской водой земля. — Ты знаешь, — вновь заговорил Абдель, — можно долго прожить в Египте и все-таки до конца его не понять. Чтобы разобраться в наших проблемах, надо познакомиться с египетской деревней, с жизнью феллахов. Впрочем, что я тебя убеждаю, ты сам немало поездил по провинции. Теперь посмотришь мою родную деревню Ком-Шурейк.

Под крики и визг мальчишек мы въехали на деревенскую площадь. В центре возвышался выложенный из камня колодец, вокруг которого толпились женщины. Одни пришли за водой, другие прополоскать белье, а третьи просто поболтать, обменяться новостями. Поодаль копошились в пыли куры, горделиво вышагивали красавцы петухи, переваливаясь с боку на бок, степенно шествовали к огромной луже гуси. Из окон на нас смотрели десятки любопытных глаз: горожане — редкие гости в деревне.

Едва мы вышли из машины, как к нам со всех сторон стали подходить жители Ком-Шурейка. После традиционного «Ахлян васахлян!» — «Добро пожаловать!» — они обнимали Абделя Фаттаха, пожимали руку мне, справлялись о здоровье, делах и, поминутно поминая аллаха, желали мира и счастья, благополучия и процветания. Толпа, собравшаяся вокруг нас, состояла из одних мужчин и загоревших почти дочерна мальчишек. Суровые законы корана издревле запрещают женщине-мусульманке находиться в мужской компании. По пыльным узким улочкам не более полутора-двух метров шириной мы направились к дому Абделя Фаттаха. Жилища феллахов теснятся так неспроста: чем меньше земли занято постройками, тем больше остается для посевов.

Старая Фатхийя Исмаил стояла возле глинобитного дома с потрескавшимися стенами и время от времени прикладывала к глазам уголок фартука. Мальчишки уже сообщили ей о приезде сына и «хаваги» — иностранца, и она вышла на улицу встретить неожиданных гостей.

— Что же ты так редко приезжаешь! — причитала она, обнимая Абделя Фаттаха. — Отец совсем плох, почти не встает. Да и мне трудно стало управляться с хозяйством.

Мы вошли в прохладный полумрак единственной в доме комнаты. На утрамбованном земляном полу постелены старенькие циновки. Вся обстановка — покосившийся стол да самодельные лавки у стен. Под потолком висела большая керосиновая лампа. В углу на деревянной кровати, опираясь на суковатую палку, сгорбившись сидел отец моего друга — 80-летний Мухамед Ахмед. В глаза мне невольно бросились его руки феллаха: их иссушило солнце, от долгой работы они загрубели, покрылись мозолями и стали черными, словно вывернутый плугом во время весенней пахоты пласт земли.

— Забыл, совсем забыл нас, — ворчал отец. — Писать редко стал. Бросай свой город и возвращайся сюда. Нам здесь вдвоем с матерью тяжело.

— Хватит тебе ворчать, — вступилась за сына Фатхийя Исмаил. — Приехал, и слава аллаху.

В свои шестьдесят с лишним лет Фатхийя Исмаил была на удивление подвижной. Она быстро подоила козу, разожгла закопченный примус, вскипятила чай и при этом успела рассказать все деревенские новости. Передохнув немного после утомительной дороги, мы с Абдель Фаттахом отправились осматривать деревню, а его мать принялась за праздничный обед.

Проделав еще раз замысловатый путь по извилистым улочкам, мы вышли в поле. Тут и там маячили согнувшиеся фигурки феллахов, которые под палящим солнцем трудились на своих маленьких наделах.

Во все века они были олицетворением бедности и забитости. И даже сейчас, в век атомной энергии и спутников, миллионы египетских крестьян изо дня в день бьются над проблемой куска хлеба насущного. Нередко про феллаха говорят, что он похож на иглу, которая одевает других, но сама остается голой. Действительно, одежда феллаха — одна-единственная длиннополая рубаха — галабея, в которой он и спит и работает. Его жилище — тесная комнатка с земляным полом и керосиновой лампой под потолком. Его еда — лепешки и овощи. Каждый день, едва взойдет солнце, феллах берет фас — короткую тяжелую мотыгу, которой возделывали землю его деды и прадеды, — и спешит в поле. До позднего вечера, не разгибая спины, трудится он зимой и летом, осенью и весной. Всю свою жизнь.

Революция, совершенная группой «свободных офицеров» в июле 1952 года, внесла некоторые перемены в жизнь египетского феллаха. Сразу же после свержения монархического режима короля Фарука в стране был принят закон о земельной реформе. Его первая статья гласила, что «никто не может владеть более чем двумя сотнями федданов (1 Феддан равен 0,42 га.) пригодной для обработки земли». Мне рассказывали руководители профсоюза работников сельского хозяйства, что до июльской революции у двух миллионов беднейших крестьян, имевших менее одного феддана, было в полтора раза меньше земли, чем у двух тысяч помещиков. Причем семьдесят из них владели таким же количеством земли, как и семьсот тысяч феллахов. В результате проведения аграрной реформы земля, отобранная у феодалов, была распределена среди безземельных крестьян.