Герой должен быть один - Генри Олди

– Тот самый.

– Этого только не хватало! И так в Семье невесть что творится! Ты отмалчиваешься, Младший со Средним друг на друга рычат, Арей в драку лезет, Гермий совсем от рук отбился – и все из-за еще не рожденного ребенка! Тоже мне – Мусорщик-Одиночка, равный богам… А что будет, когда он родится?!

– А по-моему, Сестра, ты просто ревнуешь. Как обычно. Как сто раз до того. Ревнуешь к смертной женщине, которую Младший в очередной раз предпочел тебе. И – опять же, как обычно – собираешься выместить злость на ней и ее сыне. То ты бедную Ио гоняешь по всему свету, то Эгину мучишь, теперь вот Алкмена… Пора бы успокоиться, Сестра.

– Я? Я – ревную к смертной?! Пройдет лишь миг – для нас – и тело ее станет прахом, а тень попадет к тебе. Для меня она – уже прах! Как я могу ревновать к праху? Меня беспокоят в первую очередь разногласия в Семье, потом мне не нравится сама идея Мусорщика-Одиночки… И наконец – мой Супруг собирается сына этой… этой женщины в конце его жизни возвести на Олимп, сделав равным нам! Ты представляешь, Аид?! Я ночь не спала, когда Зевс заявил об этом!

– Это невозможно, Сестра. Или он изначально равен нам – и тогда намерения Младшего не имеют смысла; или он не равен нам – и не будет равным, что бы ни думал Младший по этому поводу!

– Значит, Старший, ты с нами?

– Я? Неужели Средний не рассказал тебе о нашем с ним разговоре?

– Средний сказал, что ты с нами.

– Значит, он соврал. Я сказал, что я сам по себе. И пока не вмешиваюсь. Пока.

– Вот и не вмешивайся! Во всяком случае, царствовать над всеми Персеидами этот Мусорщик-Одиночка не будет – об этом я уже позаботилась!

Та, которую называли Сестрой, неожиданно умолкла. Когда она заговорила снова, в голосе ее уже не было ни злобы, ни ярости, ни даже властности – была усталость и просьба, почти мольба.

– Ты знаешь, Старший, мой Супруг в последнее время очень изменился. Вот уже девять месяцев он не делит ложе ни с кем. Женщины перестали интересовать его – и это пугает меня. Он стал раздражителен, порой мрачен и еще более вспыльчив, чем прежде. Я не знаю причин – и боюсь узнать их. Так что прошу тебя, Старший – оставайся в стороне, как и обещал. И еще прошу тебя – угомони Лукавого.

– Хорошо, Сестра. Угомоню… если найду.

– Ну, мне пора…

– Да, иди. У каждого из нас – свой путь. Тебе – идти, мне – оставаться… Только смотри, не оступись.

– Ой!

– Ну вот, я же предупреждал! Это так просто – оступиться, особенно если дорога плохо видна…

…Когда легкие шаги и шорох осыпающихся камешков затихли в отдалении, а багровый мрак заметно поредел, тот, кого называли Старшим, повернулся и безошибочно ткнул пальцем в одну из ниш на бугристом теле утеса.

– Лукавый?

Ответа не последовало.

– Ты что, решил от меня спрятаться? Снимай шлем и лети сюда. А то Кербера кликну, пусть погоняет тебя, дурака…

В нише что-то шевельнулось – и в сумраке слабо проступило лицо, а затем – чуть светящиеся очертания стройной фигуры Лукавого (проявившейся несколько позже лица) и некий громоздкий предмет в его правой руке.

По-видимому, это и был пресловутый шлем.

– Великоват он мне, дядя, – пожаловался Лукавый. – Все время на нос сползает.

– А ты б не хватал без спроса – глядишь, и не сползал бы. Ладно, шлем пока оставь у себя. Тебе он нужнее – попадешься Арею в лапы, он с тебя три шкуры спустит.

Лукавый презрительно хмыкнул.

– Спасибо, дядя, – чуть погодя добавил он.

– Пожалуйста. Все слышал?

– Ни единого слова. И вообще, я только что пришел.

– И что думаешь?

– Думаю? Я? Ну ты шутник, дядя…

– А чего не думаешь?

– О мачехе, что ли? Ревнует. Но и беспокоится. Только не о том, о чем надо. Я меж людей толкусь чаще вас всех – потому и замечаю то, чего вы не видите.

– Что именно?

– Человеческие жертвоприношения. Снова. Там, где их приносили раньше – их приносят чаще. Там, где о них стали забывать – вспомнили опять. И даже там, где их не было никогда… А ведь ты знаешь, дядя, кому они идут, даже если их приносят нам с тобой, – Лукавый ткнул пальцем себе под ноги.

– Знаю. Даже если их приносят нам с тобой, даже если их приносят Громовержцу – они идут вниз. В Тартар. И кормят Павших.

– Вот именно. Так что прикрикни на Кербера, дядя, – сторожит плохо, все блох гоняет! И Харону скажи – пусть челн лучше проверяет… проглядит тень-беглянку!

– Ты пугаешь меня, Гермий. А я не из пугливых… но из осторожных. И очень надеюсь на ребенка, который должен родиться сегодня. Если Младший не ошибся…

– Папа не слишком умен. Но при этом он редко ошибается.

– Допустим. А ты все равно приглядывай за отцом – на Афину я не очень-то рассчитываю. Сам говоришь – не слишком, мол, умен…

– Пригляжу, дядя.

– Только смотри – не попадайся.

– Я? – расхохотался Лукавый. – Чтобы я – и попался? Скорее ты умрешь, дядя!..

Мрак еще долго потом хохотал на два голоса.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

«Тафос – и тот было легче взять,» – беспомощно подумал Амфитрион, когда целая армия мамок, нянек, повивальных бабок и всяких-разных женщин под предводительством раскрасневшейся Навсикаи в очередной раз изгнала его из гинекея, перехватив еще на подступах к заветной двери.

Он спустился во двор и стал ходить кругами, как лев по пещере, стараясь не обращать внимания на многоголосый шум, доносившийся из-за забора с улицы. Это оказалось трудно – едва ли не труднее, чем думать о том, что в гинекее кричит в муках рожающая Алкмена, кричит уже чуть ли не полдня, и ты ничем не можешь ей помочь, будь ты хоть трижды герой.

– Это Илифии! – послышался с улицы чей-то пронзительный визг. – Илифии-родильницы! Это все они!..

– Что – они? – пробилось сразу несколько голосов.

– А то, что родить не дают! По приказу Геры! У порога сидят и рожи корчат…

«Я т-тебе сейчас скорчу!» – зло подумал Амфитрион, выдергивая засов и рывком распахивая створки ворот.

Толпа зевак при виде его попятилась, а какая-то бойкая старушонка-карлица, похожая на ласку, проскочила под рукой Амфитриона и мигом оказалась во дворе.

Амфитрион повернулся было к ней, но старушонка вместо того, чтобы удирать, сама подбежала к Амфитриону и вцепилась ему в запястье.

– Галинтиада я! – заблажила она, плюясь и уморительно кривляясь. – Галинтиада, дочь Пройта! Гнать их надо, гнать Илифий, господин мой! Гнать! Прочь! Я Галинтиада, дочь Пройта, я умная, все знаю…

И забегала, заскакала по двору, истерически визжа:

– А-а-а-а! Сын у Алкмены родился по воле великого Зевса! Сын богоравный, могучий, герой, Истребитель Чудовищ! Кукиш Илифиям, кукиш, забыли их, жертв не приносят! – хладны стоят алтари, покарал Громовержец злосчастных! А-а-а! Правду сказала дочь Пройта, что служит Трехтелой Гекате![15] Правду! Правду! Правду!..