«На суше и на море» - 70. Фантастика - Илья Верин

В ее упреке прозвучали неведомые прежде Согору, поразившие его интонации.

— Оля, вы ошибаетесь, — взволнованно, но мягко ответил тот, кого она назвала Андреем. Рахманов! Зачем он явился сюда?

Согор припомнил, что внук не раз говорил ему о своей дружбе с Рахмановым, с которым познакомился у Крепова. Так вот отчего Марк сделался таким колючим в последние два года! Оля права: это влияние вождя «неистовых».

— Вы неправы, полагая, будто я настраиваю Марка против его великого деда, — продолжал Рахманов. — Ваш брат сам способен разобраться во всем. К тому же Согор — говорю вам от чистого сердца — всегда был для меня идеалом человека.

— Как понять вас? — Оля недоуменно подняла на него глаза. — Ваши язвительные речи… Каждое их слово направлено против требований Согора не вмешиваться в дела харнарцев.

— Сколько себя помню, я любил Согора как нашего духовного вождя, — отвечал Рахманов, — но когда стал замечать, что смелого мыслителя вытесняет расчетливо-холодный политик… Не сердитесь! Согора надо спасти от него самого — вот какие слова услыхал я однажды. А Марк прав: мы рассказали рабам Харнара о Земле. Теперь там восстание. И наше место там.

— Можно ли наносить учителю — ведь вы считаете Согора своим учителем — более жестокие удары, чем вы это делаете? — спросила Оля, но не очень уверенно. Она не отрывала глаз от лица Рахманова. У Согора ревниво сжалось сердце. Он до боли ясно понял смысл этого взгляда!

— Знаю, дед снова рассердится, — долетели до Согора слова внука. — Поэтому прошу тебя: скажи ему обо всем сама, но после. Наша группа летит через неделю, с попутной экспедицией. Сперва на Плутон, оттуда — к Харнару.

— Как, и ты тоже? Нет! — подняв руку, отшатнулась Оля. — Разве ты забыл: этот проклятый Харнар отнял у нас отца!

— И поэтому я должен быть там! — возразил Марк. — Не трать слова, все обдумано и решено давно, и ты этого не изменишь. Да так оно и лучше, — голос Марка зазвучал небрежно. — Люди, подобные мне, вечно не в своей тарелке на нашей роскошной, слишком благоустроенной Земле. Может, в другом мире я отыщу и свою «стезю»? Или сумею по крайней мере — как в старину-то говорилось? — умереть благородно.

— Ни за что! Как же я? Дедушка… Ты подумал о нем? Не слишком ли много ударов для одного человека! Ты не посмеешь, не посмеешь!.. — твердила потрясенная Оля, глядя на брата глазами неистово любящей матери. — Андрей, — повернулась она к Рахманову, — ну скажите вы ему! Что он задумал — улететь навсегда!

— Оленька, пойми, наш долг… — начал Марк. Она отшатнулась, прижимая к лицу ладони.

Ночная птица мелькнула над их головами, крикнув протяжно, и растаяла над морем. Костер угасал. Подул влажный ветер, его порывы гнали искры вдоль берега. Алые точки метались одна за другой, исчезая далеко в темноте.

Оля зябко повела плечами, вздрогнула.

— Поздно. Пора домой.

Она медленно пошла вверх по тропинке. Марк и Рахманов, подавленные, растерянные, следовали за ней. Вскоре они скрылись за поворотом.

Эту ночь Согор провел в лесной глуши, у подножия хмурых елей, до утра бормотавших над ним старинные сказки, полные наивных чудес, мало понятные нынешним людям.

Рассвет обжег края белых облаков. Одинокие птахи, обитавшие в этом затерянном краю, посвистывали где-то вверху редко и робко, как бы не решаясь нарушить первозданную тишину.

Согор неторопливо продвигался все глубже в чащу, озираясь кругом. Жадно вдыхал крепко настоенный смолистый воздух, в котором каких только изумительных запахов не было! Прошлогодней прели и молодой хвои, диковинных трав и скромной красавицы лесной фиалки; соблазнительные запахи грибов, едва уловимый — пушистого нежного мха; грустный аромат, исходивший от коричневых лодочек коры, упавшей с мертвых елей, и горьковатый — осинника. Ручей в овраге глухо бурлил, прыгая по скользким валунам.

Лес поредел. Странник выбрался на просеку. Она тянулась далеко к синему горизонту. Туман кое-где плавал над ней, но заря разгоралась неудержимо, тонкие копья золотых лучей косо пронизывали мокрые кроны берез и голубоватых сосен, озаряя лес и просеку таким веселым, ласковым светом, что душа человека отзывалась ему ликующей музыкой, полной ничем не омраченной радости. Лето стояло на редкость теплое, с короткими, но частыми яростными грозами.

Глядя вокруг, Согор замечал необычайно обострившимся зрением рассыпанные там и тут в траве рубиновые ягоды костяники. Они сверкали, словно крохотные искры расколотой солнцем зари. Плотный, симпатичный гриб боровик недоверчиво глядел на невесть откуда взявшегося человека из-под коричневой от загара шляпки — неужто сорвет? Стройный колокольчик гордо раскинул светло-голубые цветы; кажется, тронь их — и зальются, зазвенят тонко, серебристо.

«Даже и здесь ты не смог бы скрыться от самого себя». Эта мысль возникла так неожиданно, что Согору почудилось, что кто-то незримый, идущий рядом сказал это.

«Опять он? Преследует всюду! А может, Крепов прав — и мы всю жизнь носим в себе двойника, свое реальное второе „я“? Нет, прочь, никогда не приму! Этого не может быть, потому что… это слишком против разума».

Он больше не слышал музыки в душе, не замечал лесной красоты. Солнце, птицы, травы — все вдруг исчезло для Согора, провалилось в иную пространственно-временную плоскость.

«…Планета зла — Харнар! Ты погубил сына и его друзей, к несчастью открывших тебя. Почему же все новые и новые люди нашего человечества неудержимо стремятся туда? Что влечет их? И зачем встретился он, мрачный, уродливый мир, на пути наших звездолетов именно в этот век! Какие грандиозные замыслы рухнули! Как изменилось направление эпохи, как смутились и ожесточились умы! Теперь Харнар отнимает у меня внука, может быть, и внучку — последнее родное дитя. Что там! Приходится лишаться гораздо большего: убежденности в том, что понимаешь стремления и волю миллиардов людей, избравших тебя на первый пост в обществе…»

Он вызвал вибролет. По дороге из передач Информа узнал почти с равнодушием, что большинство голосов на Плебисците отдано за всестороннюю и широкую помощь восставшим харнарцам. «Неистовые» победили. Рахманов мог торжествовать. Согор отрешенно смотрел на расстилавшееся внизу водохранилище, думая о том, что пришла старость — одинокая, никчемная.

Оля и Марк встретили его в аллее перед домом. У девочки веки покраснели от слез, губы вздрагивали.

— Дедушка! — Она прильнула к нему. — Наш Марк… Ты только послушай, что он надумал…

— Знаю, — сказал Согор. — Извините меня, — он повернулся к внуку, — этой ночью на побережье я нечаянно подслушал ваши тайны.