Мобберы - Александр Рыжов

Выходя из палаты, майор столкнулся в дверях с шумной троицей. То были Джим, Хрофт и Асмуд. Они ввалились к Рите, и палата сразу наполнилась гвалтом. На тумбочку картечью обрушились гостинцы: конфеты, чипсы, орешки, сухарики, тряпичные китайские зверушки. Сложенные в кучу, они опасно вспухли над тумбочкой и грозили селевым потоком низвергнуться на пол.

– Куда вы столько?… Зачем? – лепетала Рита, будучи не в силах остановить нависшее над палатой стихийное бедствие.

Опорожнив принесённые сумки и тем самым очистив совесть, посетители присели кто на стул, кто на край кровати и взялись расспрашивать Риту о житье-бытье под больничными сводами. Ей эта тема надоела хуже горькой редьки, чего она не собиралась скрывать, и минуту спустя общение приняло другой характер. Все трое склонились над ней, как радетельные братья милосердия, и Джим, оглянувшись, прошептал:

– Мы скинули фотки с цифровика в комп. Как ты и просила.

– Распечатали?

– Да. – Хрофт протянул ей пластиковый конверт. – Здесь всё.

Рита расстегнула клапан, вынула листы с размытыми буквами.

– Читали?

– Читали. Байда какая-то. Замороченный тин из Питера с московской братвой по переписке общался. Природа-погода, памятники архитектуры, рефлексия, хандра и всё такое. По-моему, не там копаем.

– А по-моему, там. – Рита бережно уложила листы в конверт. – Калитвинцев не зря копировал эти письма. В них – хроника последних дней жизни Веневитинова, поэта, которому княгиня Волконская доверила свою тайну. Я собираюсь внимательно изучить всё – от строчки до строчки.

Скептик Хрофт не разделял её рвения:

– Не вижу резона. И тайны не вижу.

– Из-за этой тайны Калитвинцева чуть не угробили, в квартиру его вломились, нас с Выш… со Славой изувечили. Это уже не прикол, ребята. И не игрушка.

– В игрушках тоже всё по-серьёзному, – пробурчал Хрофт. – Либо ты их за жабры возьмёшь, либо они тебя.

– Вот и здесь то же самое. И противнички у нас, как я погляжу, безбашенные. Им человека прикончить – как два пальца об асфальт.

– У тебя есть что-нибудь? – полюбопытствовал Джим. – В смысле, гипотезы, планы?

– Планы будут зависеть от гипотез, – Рита уклонилась от прямого ответа. – А с гипотезами покамест негусто. Почитаю письма, глядишь, что-нибудь прояснится. Всё равно в этих застенках тоска заедает, вот и развлекусь.

– Ладно, флаг тебе в руки, – Хрофт мягко, по-кошачьи отошёл к окну, отодвинул штору. – Тебе вставать разрешают?

– Куда денутся! Не стану же я пластом лежать. Чай, не в коме.

– Тогда подымись-ка на пять сек.

– Зачем?

– Подымись, подымись! Пацаны, пособите ей.

– Я сама!

Обиженная тем, что её принимают за калеку, Рита оттолкнула руку Асмуда, встала с постели и, шаркая комнатными сабо, подошла к окну. Глазам её предстала дивная картина. По аллее, пересекавшей больничный сквер, шли люди в карнавальных костюмах – они словно только что вышли из зала, где завершился рождественский бал. Рита на секунду зажмурилась и надавила подушечками пальцев на глазные яблоки, чтобы убедиться, что это ей не грезится. Людей было много, слишком много, чтобы счесть их группой экстравагантных друзей какого-нибудь больного, которого они решили потешить таким необычным способом.

– Кто это? – негромко спросила Рита у стоявшего рядом с ней Хрофта.

Хрофт с довольной ухмылкой кивнул ей на окно: мол, смотри дальше.

У кого-то в палате пискнули часы – было ровно одиннадцать. Ряженые внизу очевидно тоже следили за временем, потому что все до единого, как по сигналу, вынули из своих цветастых одежд предметы, показавшиеся Рите маленькими сморщенными мешочками, и приложили их к губам. Мешочки стали на глазах расти и округляться. Воздушные шары! Прогуливавшиеся по аллее пациенты в обвислых майках и линялых пижамах уже давно таращились на чудаков, а тут и вовсе прикипели шлепанцами к земле. Чудаки надули шары и начали привязывать их к ветвям чахлых деревьев, росших вдоль дорожки. В несколько мгновений унылая аллея преобразилась: на деревьях распустились волшебно прекрасные букеты всех расцветок. Невесомые, они трепетали на ветру, тонкими живыми жилками пульсировали державшие их нитки, и Рите мнилось, что она попала в сказку.

– Смотри, смотри! – приговаривал Хрофт, не переставая улыбаться, точно в рот у него были вмонтированы пружинки, растягивавшие губы до ушей.

Из-за плеч Риты выглядывали Джим и Асмуд, им тоже хотелось узнать, что творится снаружи. А там чудаки закончили украшать аллею и резво ретировались из-под носа у грозных санитарок, которые, заметив непорядок, спешили к ним от больничного корпуса. Санитарки достигли аллеи, когда там не было уже никого, кроме обескураженных больных. Шарики радостно подскакивали, бодали упругими лбами стволы, зарывались в листву. Рита пригляделась и увидела, что на каждом намалевана плутоватая рожица-смайлик с улыбкой, похожей на улыбку Хрофта.

– Понравилось?

– Что это было?

– Моб, – Хрофт горделиво подбоченился. – Идея моя, воплощение всехнее.

– Откуда эти люди меня знают?

– Они тебя не знают, – сказал Джим. – Просто вчера в Сети был выложен сцен: одеваемся повеселее и собираемся в больничном городке, возле травмы, а ровно в одиннадцать надуваем воздушные шары и вешаем их на деревья. Мы подумали, что это поднимет тебе настроение.

Настроение и впрямь поднялось. Рита смотрела в окно, и на душе становилось светлее, словно кто-то двигал ползунок незримого реостата, переводя её расположение духа на самый высокий уровень.

– Но ведь это не по правилам! Флэшмоб не должен служить корыстным целям.

– Разве ж они корыстные? – Хрофт жестом хлебосола развёл руки в стороны. – Скажешь тоже! Гляди: и ты повеселилась, и другим в кайф. Убойный сцен! Никто бы до такого не допёр…

– Сцен не новый, – счёл нужным уточнить Джим. – И не лучший. Некоторые каноны моба…

– Брось ты свои каноны, дай человеку счастьем насладиться.

Рита не знала, счастье ли это, но стоять у окна и глядеть на феерическое разноцветье, устроенное специально для неё, было славно и мило. Она не стала дожидаться, когда санитарки начнут ликвидацию несанкционированного веселья, и, подмигнув лукавым рожицам, отошла от окна.

– Мы к тебе завтра заглянем, – пообещал Джим. – Асмуд поклялся пирожков самопальных напечь.

– Только без пирожков! – взвыла Рита, закатив глаза. – И так нанесли – лопать не перелопать.

– Слопаешь, – твёрдо пробасил Хрофт. – Чем тут тебе ещё заниматься?

– Письма Веневитинова снова буду читать.

Гости ушли, но она не сразу взялась за чтение. Выйдя в коридор, воровато залезла в телефонную книжку своего мобильника и нашла там номер Вышаты.

– Привет! Как дела?

– Идут помаленьку, ты-то как? – последовали ответ и вопрос в одном флаконе, и по тону, каким это было произнесено, Рита определила, что Вышата рад её звонку. Заговорила смелее и непринуждённее:

– Мордуленцию перекосило, уродина я теперь…

– Неправда, ты красивая.

– …А в остальном всё в ажуре. Папа сказал, что тебя ещё на неделю к лежанке приковали. Как ты себя чувствуешь?

– На четыре с плюсом, – проговорил Вышата жизнерадостно. – Бок побаливает, но это так, чепуха. Хоть сейчас на выписку. Готов к труду и обороне.

– Полежи пока, не рыпайся, – посоветовала Рита, расхаживая по коридору и сдерживая рвущееся изнутри ощущение несуразного и безосновательного экстаза, которое появилось сразу же, как только в телефоне зарокотал голос Вышаты. – Ребята заходили?

– Да. Банку пива принесли.

– И всё?

– Ну да… Мне больше и не надо.

– Бедненький! У меня тут на тумбочке целое складское хозяйство. Ты где лежишь, на втором? А номер палаты? Я зайду к тебе, занесу пожевать.

И снова он был рад – никаких сомнений! Рита полностью, до заключительного полуслова-полувздоха, выслушала, вобрала в себя сбивчивую благодарность, перешедшую в изъявление желания поскорее увидеться, и в девчоночьем восторге стиснула повлажневшую трубку.

Разговор с нечистью

Риту выписали в пятницу. Отец утром заехал за ней на своём «Опеле», завёз домой, на улицу Латышских Стрелков, а сам отправился на службу. После опостылевших больничных стен Рита наслаждалась свободой и уютом: послонялась по квартире, из окон которой открывался вид на большой зелёный холм, где зимой катались на лыжах, а летом просто гуляли, бесцельно попереключала телевизионные каналы, допила найденный в холодильнике сок, полила скрючившуюся в вязаном кашпо пеларгонию. Минут через пятнадцать осознала, что бесконтрольность, переставшая быть мечтой, уже не вызывает у неё эйфории, и снова принялась за письма Веневитинова.

«Пишу мало. Не знаю, пришлю ли я вам что-нибудь для следующей книжки. Пламя вдохновения погасло. Зажжётся ли его светильник? Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить своё место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего – нельзя…»