Третья мировая Баси Соломоновны - Василий Аксенов

Головастый, с четвертого, едва обернувшись, кивнул квадратной спине и хмуро проследовал в подъезд.

А ить квадратный-то ждет! — ждет, как они в подъезд-то войдут!

Ишь ты! — кто бы подумал… Птица горбоносая, грач ср…ный! Нам кланяется… Как обычно — любезно. Сегодня, правда, молча. Гаденыш — за ним: «Здравствуйте, Иван Николаевич!» Вылитый папаша — издевается. Нет тебе: «Здрасьдядьвань…» — как все. Или нарочно его подучивают?! Не лень же выговаривать всякий раз. Иван мысленно повторил за соседским гаденышем: «Здра-в-с-т-в-уйте». Вроде получилось. Попробовал вслух. После «Здра…» язык заплелся, и снова качнуло.

Тьфу ты, пропасть! И ведь не плюнешь. В сторону казенной «Волги» плевать — знамо дело! — дураков нет. Иван вновь попытался вытянуться, стараясь, одновременно, придать глазам неподвижность разумения и верноп… верноп…

Впрочем, слова, скорее всего, «верноподданность» после обеда Ивану Николаевичу нипочем было не выговорить. Да и подумать столь протяженно — навряд ли…

А нехорошей бесшумной машины и след простыл. Как никогда не было…

Вот ведь…

История эта могла бы закончиться свертком толстой, песочно-коричневой, почитай — caput mortum, почтовой бумаги. Папа на немецкий лад называл ее крафтпапир. Собственно, так она и называется. Из нее еще шьют многослойные крафт-мешки для сыпучих продуктов, боящихся сырости. Так вот, сверток этой бумаги, аккуратно перевязанный лощеной бечевкой, вручила мне наедине, задержав на следующий день после уроков, наша учительница, Тамара Евдокимовна Дмитриева.

Вид, особенно когда она произносила это:

— Дома посмотришь, — был у нее очень значительный.

Пришлось терпеть до дому. К моему разочарованию и в дополнение ко вчерашней досаде, в свертке обнаружились чисто отстиранные и тщательно выглаженные пара носков, трусы и школьные брюки, стопкой. Все мое. Давешнего — ни следа. Поверх стопки лист папиросной бумаги. Из угла в угол зелеными красивыми буквами начертано: «Спасибо!» Я сперва отложил и вдруг глянул вдогон, вспыхнул жарко, как рак. Лишь потом рассудок медленно отпоил прохладой руки, грудь, шею, щеки, затылок — написано-то не от руки… Обычное типографское приветствие неведомой старательной прачки — большие и красные государственные руки, доброе, хоть и строгое, очень ответственное чуть усталое лицо — точь-в-точь наша Тамара Евдокимовна. Просто: «Спасибо!» В никуда. Старшим товарищам.

Еще, в качестве окончания этой истории, я мог бы многозначительно упомянуть, что с Юркой Василевым мы никогда после не виделись. В школу его при мне больше не пускали. А на следующий год я уже учился в другой школе, название которой папа выговаривал, вызывая у меня трепет, смешанный с отвращением. Потом я стал просто смеяться. Но все равно — под сердцем как будто кто перышком щекотал… Так что…

Я, знаете, что подумал вдруг?! — уж не те ли пуговицы, с гербами, повернули направление моего дальнейшего образования. И судьбы заодно.

У папы, правда, была своя сказка. Проще и правдоподобней.

История с драконом Юркой Василевым, как мне кажется, в тот же день затихла. Все остальное — брызги.

Мы с папой вышли из черной «Волги». Прошли мимо дворника Ивана, стоящего рядом с дверью мусоропровода, у входа в подъезд…

Вид у мужика был странный. Как если бы только что сдуру сглотнул он пару облупленных пасхальных яиц. Свяченых. Недельных. Кажется, целиком и без воды. И теперь с ужасом слушает, как, выдавливая из орбит глаза, ледяные комья денатурированного белка нескончаемо падают в пищеводе, насмерть перекрыв через общую с трахеей мягкую стенку кислород — газ без цвета и запаха — такой до сих пор незаметный и совершенно, казалось бы, даже ненужный…

Пасхальные яйца, собственно, я сейчас придумал. А тогда меня удивила голубовато-желтая склера вытаращенных глаз — вся в тончайшей сетке неоново-красных прожилок. Со страху, наверное, я вдруг поздоровался с ним, не как раньше — на бездумном, задницей по перилам, глиссандо: «Здрасьдядьвань!..» — но по имени и отчеству, выговаривая каждую букву, чего прежде никогда не делал.

А после иначе себе и не позволял.

— Здравствуйте, Иван Николаевич…

На мгновение даже приостановился, поклонился, с некоторым значением. В точности как отец. И, что есть мочи, рванул. В спасительный полумрак подъезда. За непробиваемый, словно в стальную кирасу одетый, родительский корпус. Во все лопатки. То есть опять же — точь-в-точь как отец. Лопатки вместе, а грудь немного вперед, словно у птицы.

Тщательно и неторопливо.

И никаких тебе — через ступеньку.

Презрительно попирая серый бетон лестничного пролета.

Втыкая легко, даже чутко микропорку, как кошки — в склон ледника.

Нет, нет — никаких кошек. И не лед. Скорее — скользкий дворцовый мрамор.

Или даже — напротив того! — теплый и разноцветный, редких пород древесины наборный куртаг. Игривая круговерть маркетри.

Пламя люстр, канделябров, бра, тысячесвечно, хрустально, зеркально плещущееся в ослепляющем лаке.

Нет, нет, нет — никакой это не бал. И ты вовсе не тайный советник Каренин, и не Вронский, кавалергард.

Ты себе поднимаешься по серой лестнице хрущевской пятиэтажки. Городской низкорослый еврей, из отряда Passeriformes, то есть попросту — из воробьиных. Птица певчая, семейства врановых, по-латыни — corvidae. Неподражаемый по обучаемости имитатор.

Страх рябит и бликует предприпадочным блеском, эпилептическим бредом в глазах у тебя.

Вот сейчас, сейчас, — дайте мгновение! — что-то грянет промеж лопаток, пройдет через грудь, и — навылет…

И потому, чтобы никто не заметил, ты выносишь вверх, как бы небрежно, но чутко, позвонок к позвонку, упругую старорежимность, корсетную дерзость осанки. На несминаемой временем пояснице. На треугольной твердыне крестца.

Право, если задуматься, что же еще может статься прочнее и проще треугольника.

Или — того более! — двух, переплетенных крестообразно, один с другим?

Он обронил как-то — насмешливо и между прочим — как всегда, когда хотел сказать самое важное:

— Даже если придется из ямы карабкаться — спину держи, словно нисходишь. — Помолчал и тихо переспросил: — Ты понял?

Дома, не разуваясь, я прошел и сел на кухне. Как садятся на кухне взрослые, вернувшиеся с похорон. На табуретку. Между столом и раковиной. К буфету лицом. Косточкой локтя зацепившись за край столешницы. Без единой мысли. Сгорбившись. Если бы курил — закурил бы, бездумно стряхивая в раковину левой. На той кухне все было под рукой.

Он зашел:

— Матери не обязательно знать. Не проболтайся — смотри! Я скажу — ты поскользнулся и сел в глину. Сними ботинки. Пойду — вымочу, суну на батарею. — До ванной не дошел, вернулся. Стал за спиной и, как свой своего, странно по-деловому, хоть и несколько вскользь, спросил: — Почему ты не выстрелил?..

— Я стрелял, — ответил я глухо и так же по-деловому. И вдруг спохватился и пожалел… И разрыдался. В голос.

Он открыл кран, обождал минуту, налил воды, сунул чашку:

— На, пей!.. Надо было его убить. Там сбоку — флажок. Вниз опустить — и убил бы.

Я обернулся. Снизу, с ужасом глянул в лицо:

— К-к-к-к… акой флажок? — В моем представлении флажком было что-то, похоже на зуб из Кремлевской стены, если положить на бок и двумя гвоздиками прибить к осиновой круглой палочке. На худой конец — хвост карпа. Тоже на палочке. Ярко-красного цвета. Этим машут на демонстрации, выражая, вместе со всеми, что-то, изнутри рвущееся, непонятно-заветное, очень свое и при этом — одно на всех. — К-к… как убить?!

— Очень просто. Пистолет в руки взял, должен убить. Иначе — тебя…

В конце недели, в субботу, Сусанна Соломоновна Фингер позвала папу на юбилей. Заодно — селедку. По-генеральски. Я тоже что-то там чистил. Картошку в мундирах, что ли? Я чистил эту картошку и, не отрываясь, следил, как высасывает мой отец, закрыв от счастья глаза, божественный тук из селедочных тихоокеанских кишок.

Специального, по пяти килограммов, баночного посола.

Именно в этот день бас-Шлойме, взглянув на него, изрекла:

— Завидую вам, Мироныч! Вы же — настоящий еврейский г…вноед!

Папа даже не дрогнул. Наверное, был поглощен.

А я смотрел на него в ужасе и думал, думал, думал. Я с того самого дня думал о нем. В ужасе.

И вдруг понял.

Я люблю этого дракона. До дрожи. Этого странного, с треугольной, как редька, головой, лысого дракона, высасывающего селедочный сальник. Я люблю его.

Наверное, потому, что сам тоже — наполовину дракон…

Людмила Петрушевская

КАК МНОГО ЗНАЮТ ЖЕНЩИНЫ

Вот вам история об идеальной девушке, воспитанной идеальной матерью и утонченной, идеальной бабкой-пианисткой. Интеллигенция, причем еврейская интеллигенция.