Девушки - Вера Щербакова

— Ничего, Лизавета, еще поживем! — протрубила в ответ Сима, снова принимаясь за швабру и пение.

Песни звучали во всех цехах.

— Ребята, внимание! — сложив руки рупором, закричал Борис Шаров, выходя на середину цеха и влезая на поломанный станок. — Слушайте меня! Эй, Кулакова, к тебе тоже относится! Ребята, — продолжал он, — мы сейчас вывозили по нижнему коридору стружку, так поверите, нас просто жуть брала: рев и вой со всех сторон. Я предлагаю соло отставить, а сообща, всеми цехами, предварительно договорившись, разумеётся, грянуть одну песню. Здорово получится!

— Голосуем, тетеревята? — крикнула с лестницы Сима. — Я — «за»! «Против» нет? В таком случае назначаю себя главным дирижером, и давайте выбирать песню!

— Военную! — предложили парни. — «Давно мы дома не были… по чарке фронтовой»…

— Ишь, чего выдумали, а по тыловой не хотите? — перекликались девушки. — Про соловьев споем. Дирижер, не уступай!

Сима с достоинством спускалась со своей голубятни. И когда через несколько минут, по выбору девушек, запели во всю силу молодых голосов:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,Пусть солдаты немного поспят…

то всем невольно казалось, что песня поется как бы сама собой, потому что никто не мог различить в ней своего голоса, а песня все поднималась и поднималась, взлетая над головами поющих.

Вахтеры в проходной на своих постах прислушивались к песне: к ним она доносилась, словно с большой реки, — торжественная и плавная.

Борис пел с особым чувством: осень 1941 года вставала перед ним. На заводе тишина такая, что слышно, как с тяжелым воем, словно от злобы задыхается, пролетает нацистский самолет. Коммунисты и комсомольцы укладывают в ящики станки, все тщательно смазав и упаковав. Ни лишнего разговора, ни смеха. Борис вышел во двор отдохнуть; здесь уже веяло запустением: валялось старое железо, металлический лом. И сразу ему вспомнились ржавые кандалы, откопанные в земле, когда строили завод. Отец рассказывал, а он бегал потом из школы смотреть на них и дивиться… Кто-то носил эти кандалы, с трудом переступая изможденными ногами, падал, просил пощады. Но пощады не было…

— Что, Боря, песня растревожила? — спросил Толя Волков, когда кончили петь. — Фронт вспомнил?

— Нет, ребята, не фронт, а эвакуацию завода, — ответил Шаров. — Тоскливые времена… Припомнились мне тогда кандалы, что под заводом откопали. Не знаю, помнит ли кто из вас? Ну просто, как ножом по сердцу! «Вот тебе, — думаю, — и музейная редкость!.. Украина уже кандалами опутана…»

Лизочка, забыв про то, что Тамара ждет, когда она принесет ей краску, стояла, слушала секретаря, то ли смутно вспоминая когда-то виденное, то ли просто представив себе эти тяжелые ржавые кандалы, цех со сдвинутыми с привычных мест и упакованными станками я ту настороженную, непривычную тишину, которая угнетает хуже всякого шума…

Никита Степанович, появившись никем не замеченный, стоял несколько минут, прислушиваясь и приглядываясь. Он понимал, почему рассказ Бориса взволновал ребят.

Отцы многих комсомольцев строили этот завод в те незабвенные годы первой пятилетки, когда народ, отказывая себе во многом, возводил гиганты, переделывая экономику страны. Сезонниками называли тогда их отцов — деревенских парней, пришедших на сезонный заработок. Отцы справедливо обижались. Не нравилось им прозвище: нет, не могли они быть сезонниками — слишком много сил и души вкладывали они в эту стройку.

Отцы женились здесь, оседали, из бараков переселились в красные корпуса и стандартный городок. Вчерашние сезонники стали автоматчиками, токарями, шлифовщиками. Дети, рожденные ими, не ходили теперь далеко за своей судьбой: в заводском поселке они учились в начальной школе, затем поступали в техникум или в институт, иные — в ремесленные училища. Целый учебный комбинат был к их услугам.

С дипломами приходили они на завод, в Почетной книге которого зачастую были вписаны имена отцов, и слава родителей обязывала детей не уронить фамильной чести. Это было почетно, но и тревожно, впрочем, никто из них и не искал спокойной жизни.

— Товарищи комсомольцы! — проговорил Никита Степанович, выходя из-за колонны. — Песню, песню! Что приуныли? Может, проголодались? Так обед вам будет. А ну!..

Едут, едут по БерлинуНаши казаки!..

начал он сразу с середины песню. Его дружно поддержали.

В два часа Никита Степанович объявил перерыв и пригласил всех в буфет пообедать, где уже были накрыты столы и официантка с фабрики-кухни, вся в белом, разливала блестящим половником суп по тарелкам. Обед в буфете — это был сюрприз! Все шумно рассаживались за столы, придерживаясь своих компаний, причем каждая из них упорно приглашала парторга отобедать с ними.

За столом, где обедал Борис, было особенно оживленно. Шел громкий разговор об итогах соревнования за прошедшие полдня: кто же выиграл — они или соседи?

— Бесспорно, мы! Вон Варя Жданова подтвердит, как трудились, в поте лица, можно сказать, животов своих не щадили!… — кричали члены Борисовой бригады, помня о девичьем сюрпризе в случае выигрыша.

А Варя ела суп да помалкивала. Не так уж это важно, кто проиграл, а кто выиграл. Главное — в цехах все засияло: и у них и у соседей. «А теперь пусть администрация сама, голубушка, поддерживает на заводе чистоту и порядок!»— правильно говорит старый мастер, отец Коли Субботина.

— Эй, работяги, нельзя ли потише? — спросила своим сильным, прозвучавшим на весь буфет голосом Сима. — Поговорить людям не даете…

Она сидела между Лизочкой и Ириной Фоминой, чувствуя себя с ней век знакомой.

— Да о чем говорите-то?

— О кандалах, — ответила Лизочка. — Не идут они у меня из головы…

— Братцы, у вас интересно! — позавидовали соседи и мигом придвинули свои столы. — Требуем общего разговора?

— Какой вам общий разговор? — сказала в наступившей тишине Лизочка, повертывая в разные стороны свое хорошенькое, перепачканное в краске личико. — Я кандалы все вспоминаю. Мама мне про них рассказывала…

— Вот дались вам эти кандалы! Не видел я их и видеть не хочу! — сказал мастер.

— Как вы не понимаете? — заметила с неудовольствием Лизочка. — Не в кандалах именно дело, а просто интересно, что вот из далекого-далекого прошлого прислали предки нам свой горький поклон. А что, друзья, не послать ли и нам свой привет в будущеё? — вдруг спросила она. — Нет, вы подумайте только, Варя!..

За столом засмеялись, загалдели. Тамара иронически вполголоса промолвила:

— Вечно что-нибудь придумает наш Лизочек!..

— Дайте ей договорить! — крикнул Борис. — Продолжай, Лиза!

Я надумала написать письмо о воскреснике, ну и вообще о нашей жизни, положить его в чугунную коробку и закопать поглубже. Пусть при полном коммунизме откопают. Они, наверно, жалеть нас будут, счастья своего стыдиться. Жили, мол, тяжело, воевали, лишений много терпели, бедняги!.. А мы подписи поставим, печать… Никита Степанович, заверите? — обратилась она к парторгу. — Что жили тяжеловато и воевали, а жалеть нас нечего. Счастьем и мы не обижены, да еще каким! — сказала вдохновенно Лизочка. — Одобряйте, ребята, мое предложение. Я голосую!

Коля Субботин первый поднял руку. Он не спускал с Лизочки глаз.

Проголосовали в молчании, с серьезными лицами.

— Единогласно, — подытожила Лизочка и на секунду прикрыла глаза. — Вот, — сказала она, щурясь от света, — будто побывала в том будущем, куда мы письмо напишем. Яркость необыкновенная, ветра нет, а знамя, огромное, тяжелое пурпурное знамя, колышется, точно живое. И одно то знамя, одно на всю землю!

— Да, это жизнь!.. А все же надо написать им, пусть нас добром поминают, — сказал Коля Субботин, ясно, как живых, представляя себе комсомольцев будущего. Идея Лизочки Лаптевой насчет письма в будущеё ему очень понравилась. Да и Лизочка… Что за девушка! Никогда не встречал такой!

У Вари радостно билось сердце. Она смотрела на разгоревшиеся лица ребят и словно не узнавала их.

«Славные все какие, мечтатели! А Лизочка моя — прелесть! Не ошиблась я в бригаде!».

Шаров переглянулся с Никитой Степановичем, с чуть заметной улыбкой поднялся со стула.

— Письмо напишем, решено. Закончим его словами Владимира Маяковского: «Республику славим, которая есть, и трижды, которая будет!» А теперь, дорогие мои, — в цех!

Глава 8

Коля Субботин, правдивый и прямой по натуре, мало заботился о том, что теперь, после собрания, будут думать и говорить о нем комсомольцы. Он не скрывал также и своего разрыва с Тамарой. Многие приписывали это собранию, и лишь Анатолий Волков, на правах друга, знал истинную причину. И хотя он догадывался давно, что Тамара предпочитает другого, и радовался этому, сейчас он не мог простить ей такого поступка.