«Я» значит «Ястреб» - Хелен Макдональд

То, что происходит с сознанием после утраты, понимается позже. Но уже смотря фильм, я почти знала, что Придо занял для меня место отца. Впрочем, на тех северных дорогах мне следовало бы еще понять, что после потери отца сознание не просто выбирает новых отцов из окружающего мира, но находит и новые «я», которые бы их любили. В первые недели, пустые и беспросветные, я примерила на себя роль Джамбо. А на шотландском причале на какой-то момент, не понимая, почему, решила стать ястребом. Я ехала дальше и дальше, дорога убегала из-под колес, и небо прокаливалось, точно в печи, до образования бело-голубой тверди.

Я начала беспокоиться. В ящике было слишком тихо. Я уныло заехала на очередную станцию обслуживания. Кристина побежала купить мороженого, а я присела на корточки перед дырочкой, проделанной для доступа воздуха в стенке картонного ящика. Поскольку мне в течение нескольких часов пришлось смотреть на залитый солнцем асфальт, мое зрение никуда не годилось. Я вообще ничего не могла разглядеть, да и не хотела, потому что ястреб, конечно, умер. И вдруг – Боже мой! – в ящике засверкали звезды.

Когда-то давно в художественной галерее я увидела чемодан – небольшой коричневый кожаный чемодан, лежавший на боку на белом столе. Это был самый обыденный предмет, какой только можно себе вообразить, и он вызывал некоторую печаль, словно его оставили здесь по дороге и забыли взять. Художник вырезал в коже маленькую круглую дырочку. «Загляните внутрь», – гласила приклеенная табличка. В замешательстве от того, что мне придется стать частью произведения искусства, я наклонилась, прильнула глазом к дырочке и от удивления вздрогнула. Снова посмотрела. И вдруг стала королевой бесконечного пространства, ошеломленной, восхищенной, глядящей на глубокий звездный покров, протянувшийся в бесконечность. Сделано было здорово: художник прикрепил к крышке и ко дну чемодана два зеркала с прожженными кислотой точками и осветил их гирляндой маленьких лампочек. Отражение пятнышек и дыр на стекле и светящиеся точки превратили внутренность чемодана в горящую огнями холодную вселенную, у которой не было конца.

Свернувшись на заднем сиденье машины и погрузившись в воспоминания о чемодане, я смотрела на звездное поле, которое открылось мне в темноте. Постепенно я сообразила, что это частички перьевой пыли, мелкие соринки раскрошившегося кератина, защищающего растущие перья ястреба. Эти пылинки отслоились от молодого оперения птицы и попали в случайные лучи света, проникшие сквозь щель в крышке коробки. Мои глаза и мозг вновь вернулись к действительности, и теперь я могла различить тусклое сияние полуосвещенной ястребиной лапы, лимонно-желтой, с когтями, и дрожавшие от страха еле заметные перья. Птица знала, что за ней наблюдают. Меня тоже затрясло.

– Она в порядке? – спросила, вернувшись, Кристина и откусила мороженое.

– В порядке, – ответила я. – В полном порядке.

Повернула ключ зажигания. И мы отправились дальше. Ястребов продают и покупают не одно столетие, ругала я себя. Конечно, птица жива. Семь часов езды – ерунда. Достаточно вспомнить торговцев ловчими птицами семнадцатого века, которые привозили диких ястребов французскому двору из самой Индии. А пятый граф Бедфордский, которому доставляли птиц из канадской Новой Шотландии и американской Новой Англии! Ряды ястребов с клобуками на головах, неподвижно сидящие на жердочках в трюмах деревянных кораблей. И мычание скота, который перевозили в качестве пищи для этих хищников. Мы ехали вперед, и я размышляла о тетеревятнике Уайта. Насколько его путешествие было хуже, чем это! Сначала из гнезда к немецкому сокольнику, потом на аэроплане в Англию, потом на поезде из Кройдона к сокольнику Незбитту в Шропшир, после этого к другому сокольнику в Шотландии как часть торговой сделки, которая, судя по всему, не состоялась, потому что птица была возвращена Незбитту. Передышка в несколько дней на просторном чердаке – и снова на поезд, на этот раз идущий в Бакингем, небольшой рыночный городишко с домами из красного кирпича, в пяти милях от Стоу. Там-то Уайт и купил ястреба. Сколько всего миль? По-моему, около полутора тысяч. И много-много дней пути. Я вообще понять не могу, как птица выжила.

Маленькие существа, отправленные в опасное путешествие. На первых страницах книги «Ястреб-тетеревятник» Уайт описывает ужасную дорогу своего только что оперившегося птенца: его вырвали из родного гнезда, засунули в корзину и послали в неведомые земли для обучения. Автор предлагает нам представить себе, каково было птице перенести такое, вообразить себя на месте молодого, сбитого с толку птенца, почувствовать жару и шум, сумятицу и ужас путешествия, завершившегося у писательского порога. «Должно быть, оно было смерти подобно, – писал Уайт, – но какая она, смерть, мы никогда не узнаем раньше положенного часа».

Подсмотренная жизнь животных – это уроки, которые нам преподносит мир. Не так давно в желтом жестяном ящике в библиотеке колледжа я нашла фотографии Уайта, где он изображен еще совсем малышом. Снимки пыльного пакистанского города Карачи – дерево, длинные тени, ясное небо. На первом снимке мальчик сидит на осле и смотрит в объектив. На нем широкие шаровары и детская шляпа от солнца, круглое личико не выражает никакого интереса к ослу – он просто на нем сидит. Мать, красивая и скучающая, стоит позади сына в безупречно белом платье времен Эдуарда VII. На втором снимке мальчик бежит к фотоаппарату по высохшей земле. Он бежит изо всех сил: на снимке его коротенькие ручки размазаны, потому что он ими размахивает, а такого выражения лица – ужас, смешанный с радостью – я у детей никогда больше не видела. Радость от того, что он покатался на осле, и облегчение, что катание закончилось. На лице у ребенка читается отчаянное стремление найти тепло и защиту и вместе с тем понимание, что ни тепла, ни защиты не будет.

Их никогда и не было. Брак родителей с самого начала оказался неудачным. Констанс Астон было уже почти тридцать, когда постоянные язвительные намеки матери о тяготах содержания взрослой дочери стали для нее совершенно невыносимы. «Я выйду за первого, кто попросит моей руки», – как-то раз огрызнулась дочь. Таким человеком оказался Гаррик Уайт, районный комиссар полиции в Бомбее. Молодожены отправились в Индию, и, как только родился Теренс, Констанс отказалась спать с мужем. Тот начал пить, и семейная жизнь превратилась в бесконечные скандалы и драки. Через пять лет семья переехала в Англию к родителям Констанс в курортный город Сент-Леонардс на южном побережье Англии. Перед возвращением обратно в Индию родители оставили сына в Сент-Леонардсе. Мальчик был брошен, но таким образом получил передышку от постоянного страха. «То время было слишком прекрасно, чтобы описать словами» – так говорит Уайт о своей жизни в Сент-Леонардсе в беллетризованном автобиографическом отрывке, написанном местами голосом маленького мальчика, который отчаянно хочет добиться внимания и уже пробует примерить на себя другие, более безопасные «я»: «Посмотри на меня, Рут! Я главарь шайки пиратов! Посмотри, я самолет! Посмотри, я белый медведь! Посмотри! Посмотри! Посмотри!» В Сент-Леонардсе у мальчика было много радостей: ядовитая моль, черепахи, кладовка, а в ней банки с шоколадом и сахаром, и бесконечные игры с двоюродными братьями и сестрами.

Но так не могло продолжаться вечно. «Нас забрали из этой жизни, – написал Уайт кратко, – и отослали в школы». Идиллия закончилась, ребенок был вновь брошен в мир, полный страха и насилия. Его воспитателем в Челтнеме стал «холостяк-садист средних лет с мрачным одутловатым лицом», у которого в подручных ходили старшие ученики. Эти избивали младших ребят после вечерней молитвы. Каждый день мальчик молился: «Господи, сделай так, чтобы меня сегодня не били». Но, как правило, его все-таки били. «Подсознательно я понимал, что это сексуальное надругательство, – позже размышлял Уайт, – хотя еще не мог найти слов для подобного обвинения». Неудивительно, что он так глубоко сопереживал ястребу. Мальчика вырвали из единственного места на свете, которое он считал родным домом, и отправили для обучения в мир, где процветала казарменная жестокость. Это предательство оставило в нем неизгладимый след. И такое же предательство оставило след на его ястребе.

Дикий. Волшебный. Свободный. Тим Уайт сидит за кухонным столом и заполняет авторучку зелеными чернилами из бутылочки, стоящей на клеенчатой скатерти. Чернила – вещь гадкая, второстепенная, но коварная. Он пишет о своей новой жизни цветом чернил – как называет его Хэвлок Эллис? Любимый цвет «инвертированных»[16]. Ястреба привезут завтра. Скоро в доме их будет трое: сам Том, собака и ястреб. От этой мысли Уайт испытывает приятное возбуждение. Он любит свой дом. Называет его своей мастерской, барсучьей норой, убежищем. Снаружи свет и тени от листьев движутся по высоким серым фронтонам. Жилище довольно скромное – воду надо брать в колодце, уборная во дворе – но, по мнению Уайта, прекрасное. Да, он его снимает за пять шиллингов в неделю, но зато впервые живет в собственном доме. И делает его своим. Он покрыл лаком потолки, все покрасил в яркие цвета. Блестящая красная краска. Синяя краска «Роббиалак». На каминной полке птичьи крылья. Ваза для щепок и обрывков бумаги, чтобы разжечь огонь. Узорчатые обои. Зеркало. Везде книги. Он потратил шестьдесят шесть фунтов на ковры с длинным ворсом, купил обтянутое штофом глубокое кресло и запасся мадерой. На втором этаже он превратил гостевую спальню в сказочную комнату тайного романтического изобилия: зеркала и позолота, голубое постельное белье и золотое покрывало, а вокруг – свечи. Правда он не может заставить себя здесь спать. Ему хватит и складной кровати в соседней комнате с коричневыми занавесками. Ястреба он поселит в сарае. И они оба назовут это место своим домом.