Избранное - Ганс Носсак

Виток спирали II

Механизм саморегуляции

Он делал все, что делали другие.

Георг Бюхнер

Каждый раз, когда я рассказываю о молодом человеке, который изобрел для себя специальный механизм саморегуляции и соответственно намеревался жить, возникает вопрос: а что, собственно, из него получилось? Видимо, жалкий педант? Раньше я сразу заводился и раздраженно отвечал: «Ну и что же! Если человек пасует перед идеей, это не так уж похвально. И вообще, прежде всего в голове должны возникать идеи» — и так далее. Недавно, к примеру, один из моих слушателей сердито заметил:

— Этот механизм уже, так сказать, в целом был доведен ad absurdum благодаря действиям различных авторитарных государств.

Ну и прекрасно! Можно было бы даже возразить, что соответствующий режим оказался недостаточно авторитарен и только потому рухнул. Можно сказать также, что крушение системы в целом отнюдь не свидетельствует о том, что ей не должен следовать индивидуум. Некоторые перевороты протекают столь неудовлетворительно лишь потому, что их идеологи начинают революционизировать окружающих, вместо того чтобы заниматься собой.

Однако все это метафизические выкрутасы. Меня вовсе не устраивает роль защитника механизма саморегуляции. Наоборот, он мне в высшей степени противен.

А когда среди слушателей оказывается дама, она спрашивает: что пришлось пережить этому бедняге, прежде чем он изобрел такой бесчеловечный механизм? Да, спрашивают именно это или нечто подобное. Типично женский вопрос! Тут следует отделаться ироническим замечанием и переменить тему. Но вместо этого я, не отступая ни на йоту от правды, даю соответствующие разъяснения и тем еще усугубляю дело.

— Для означенного субъекта, — говорю я, — романические элементы бытия, которые развлекают нас в книгах и в кинематографе, были настолько второстепенными, что он вообще сбрасывал их со счетов. В разговоре он вскользь замечал — слушайте внимательно, цитирую дословно, хотя передать это «вскользь» мне не удастся, — итак, он замечал: от всего, что происходило со мной до шестнадцати лет, я сумел освободиться. Можно сказать, выбросил этот груз в заводь у маслобойни.

— В какую такую заводь у маслобойни? — спрашивали меня обычно.

Праздное любопытство. Я пожимаю плечами и сержусь на себя: незачем было упоминать об этом. Да, к чему, в самом деле!

История механизма саморегуляции, кстати, не такая уж занятная. И потом, с того времени прошло приблизительно четверть века. Случилась эта история в бытность мою студентом. По самое главное, та роль, какую я играл в ней, довольно-таки неприглядна. Как ни крути, у меня всегда появляется чувство, будто в ту пору я оказался не на высоте. Мучительное воспоминание, но от него не отделаешься. Когда вся эта история всплывает у меня в мозгу при бритье, я корчу гримасы или же громко чертыхаюсь. Точно то же происходит с послеоперационными швами, которые дают о себе знать при каждой перемене погоды.

Самое смешное, что этот механизм был как раз и изобретен для того, чтобы нейтрализовать подобного рода смены погоды.

Мне только-только стукнул двадцать один год. Иными словами, я достиг совершеннолетия. Из этого вытекал мой образ действий по отношению к отцу или, если говорить точнее, его образ действий по отношению ко мне. Он меня не мог обуздать, хотя сейчас я сомневаюсь в том, что отец вообще что-нибудь предпринял бы, даже если бы закон стоял на его стороне. Такой у него был характер. Задним числом я о сем сожалею.

За два дня до описываемых событий я совершенно неожиданно порвал с той студенческой корпорацией, к коей принадлежал уже несколько курсов. В моем письменном заявлении я объяснил выход из корпорации тем, что считаю ее принципы прямо-таки вредными, поскольку они полностью устарели и молодые люди, воспитанные корпорацией, становятся представителями сословного порядка, который уже давно потерял прежнюю жизнеспособность и посему не имеет права на существование. Итак, высокий штиль. Мое заявление было составлено по лучшим канонам идеализма.

В деле с корпорацией я был, впрочем, прав — это выяснилось много лет спустя, когда пришлось отстаивать те же принципы. И тем не менее я был не прав. Ведь меня интересовали не принципы, как таковые, а только собственная персона. Высокий штиль сего факта не мог скрыть, и это должен был понять я сам.

Сперва мои прежние товарищи почувствовали себя не столько оскорбленными, сколько удивленными. Они были как громом поражены. Не играя ведущей роли в корпорации, я был довольно заметной фигурой. И никогда не давал повода усомниться в том, что предан ей душой и телом. Наоборот. Стало быть, за минуту до моего шага коллеги даже не подозревали, что я способен его совершить. Да и как это можно было представить себе? Я и сам часом раньше ни о чем не помышлял. Все получилось как бы помимо моей воли.

Впрочем, прошел день или два, и товарищи назвали мой поступок предательством, а мой выход из корпорации изобразили как исключение. Явно хотели этим способом сохранить свое достоинство. Обвинения задели меня за живое, я был не в состоянии их опровергнуть. Самое большее — я мог снова предложить им свои услуги. Но кем я был?

Упреки товарищей приобрели особый вес еще и потому, что сразу после выхода из корпорации я стал рабочим. Каждое утро в шесть я шел на завод, вставлял свой табель в контрольные часы, после чего весь день возил вагонетки со шлаком на отдаленные участки. Мои коллеги назвали меня коммунистом и вынесли решение не здороваться со мной на улице. Не надо забывать, что дело происходило в маленьком университетском городке, где все друг друга знают. Что касается рабочих, то они считали меня чужаком или даже шпионом. Я оказался между двумя стульями.

Да, я попал в большую беду. И это буквально ошеломило меня самого. Началось это сразу же после написанного высоким штилем заявления о выходе из корпорации, заявлении, в котором я бросил вызов всему свету.

В полном одиночестве сидел я в своей студенческой каморке, в которой всегда пахло сосисками, ибо как раз подо мной в арке над воротами открыл свое заведение колбасник. Жирный чад проникал сквозь зазоры в оконных переплетах. Позже, когда мне пришлось переживать голодные времена, эти запахи доставляли мне невыносимые страдания. Но в ту пору мое материальное положение было еще относительно благополучным. Ну так вот, я сидел в своей комнатушке и чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Твердую почву под ногами я потерял, и нигде не было видно стены, на которую можно было бы опереться. Какая-то хлябь, и к тому еще в клубах тумана. И все это по собственной вине. Я бы с удовольствием вскочил и побежал к старым друзьям. Ведь все получилось само собой. Пусть накажут, только бы приняли обратно.

Кроме учебников, у меня было еще несколько книг. Но чтение не занимало меня. Уставившись в какую-нибудь строку невидящим взглядом, я думал и думал. Каморка моя освещалась газом, лампа висела посредине потолка. Колпак из матового стекла — треснувший цилиндр, — хлипкая калильная сетка и две латунные цепочки для того, чтобы открывать и закрывать газовый кран. Летом лампа служила плацдармом для бесчисленных мух. Свет эта лампа давала тусклый, словно специально предназначенный для самоубийц. Быть может, только в те дни я впервые ощутил всю безотрадность моего жилища. Над умывальником висело декоративное полотенце с вышитой крестиком надписью: «Просыпайся утром радостно». А под ногами лежал потертый линолеум с восточным орнаментом. А мебель! Стулья и диванчик имитировали бидермайерскую мебель из грушевого дерева. В действительности они были обклеены бумагой, на которой воспроизводились цвет и текстура груши.

Вокруг меня не было никого, кому бы я мог излить душу. А я обязательно должен был поговорить о том, с чем не мог справиться. С годами люди приобретают умение подавлять приступы безысходности или просто внушают это себе. В сущности, мы всего лишь ловко добиваемся оттяжки. И еще к нашим услугам кино, алкоголь. Тогда я не обладал также драгоценной Способностью отвлекаться с помощью писания.

Бросая взгляд назад, должен сказать, что появление знакомого и однокашника, от которого я услышал о механизме саморегуляции, было для меня большим счастьем. Из-за критического отношения к нему — своего рода монстру, — из-за стыда за это мое отношение, а также из-за настоятельной потребности противостоять ему я снова взял себя в руки. Опасная шаткость в мыслях миновала.

Итак, на второй день моего одиночества, часов в десять вечера, во входную дверь позвонили. В квартире был один из тех звонков, которые надо поворачивать рукой. У этих звонков есть одно безусловное преимущество они гораздо лучше, нежели электрические звонки, выявляют темперамент визитера. Довольно точно можно угадать, кто стоит за дверью. Однако в этом случае сие было недостижимым. И не только потому, что я пришел в замешательство, самое главное — я никак не предполагал, кто именно явится ко мне. Мой гость ведь еще ни разу у меня не был.