Американха - Чимаманда Адичи

– Ты сказал вот прям «сельский пентюх», – проговорила Ифемелу, перекрикивая музыку.

– Что?

– Никто так не говорит – «сельский пентюх». Так только в книжках пишут.

– Расскажи мне, какие книжки ты читаешь, – отозвался он.

Он ее подначивал, а она не уловила шутку, однако все равно посмеялась. Потом-то она пожалела, что не запомнила каждое слово, сказанное ими друг другу, пока танцевали. Она запомнила лишь, что ее несло. Когда погасили свет и начался блюзовый танец, она хотела оказаться где-нибудь в темном углу у него в объятиях, но он сказал:

– Пойдем наружу, поболтаем.

Они сели на бетонные блоки за гостевым флигелем, рядом с чем-то похожим на туалет привратника – узким сарайчиком, откуда ветер доносил застойную вонь. Они говорили и говорили, жадно узнавая друг друга. Он рассказал, что отец у него умер, когда ему было семь, и он отчетливо помнит, как отец учил его кататься на трехколесном велосипеде на трехрядной улице рядом с их домом в студгородке, но иногда с ужасом понимал, что не в силах вспомнить отцово лицо, и как его переполняло ощущение предательства, и как он бросался всматриваться в фотографию в рамке на стене у них в гостиной.

– Твоя мама никогда не хотела снова замуж?

– Даже если б хотела, вряд ли пошла бы – из-за меня. Я хочу, чтобы она была счастлива, но не чтобы повторно выходила замуж.

– Я бы тоже этого хотела. А она правда подралась с другим преподавателем?

– Ты, значит, слышала эту байку.

– Говорят, ей поэтому пришлось уйти из Нсуккского университета.

– Нет, не дралась она. Она состояла в комиссии, и они выяснили, что тот профессор злоупотреблял фондами, и моя мама публично его обвинила, он рассердился, ударил ее и сказал, что не потерпит, чтобы с ним женщина так разговаривала. Ну, моя мама встала, заперла дверь в зале заседаний и спрятала ключ у себя в лифчике. Сказала ему, что бить его не может, потому что он сильнее, но ему придется перед ней извиниться публично, при всех, кто видел, как он ее ударил. И он извинился. Но она понимала, что он не от души. Она сказала, что он извинился типа «ну ладно, извините, если вам так хочется, давайте ключ». Она в тот день вернулась домой злая не на шутку и говорила, как все изменилось и что это значит, раз теперь кто-то может просто взять и стукнуть другого человека. Она писала об этом служебные записки и статьи, и студсоюз в это втянулся. Люди говорили, дескать, как он мог ее ударить, она же вдова, и это ее раздражало еще больше. Она говорила, бить ее нельзя, потому что она полноценный человек, а не потому, что у нее нет мужа, чтоб за нее постоял. Некоторые ее студентки заказали себе футболки с надписью «Полноценный человек». Похоже, это ее прославило. Она обычно очень тихая, и друзей у нее немного.

– И она поэтому приехала в Лагос?

– Нет. Она планировала этот академический отпуск уже давно. Помню, первый раз она мне сказала, что мы на пару лет уедем, и я встал на уши – подумал, что мы в Америку, но потом она сказала, что поедем в Лагос, и я спросил: в чем смысл? С тем же успехом можно остаться и в Нсукке.

Ифемелу рассмеялась.

– Но хоть можно прилететь сюда на самолете из Нсукки.

– Да, но мы приехали по земле, – отозвался Обинзе, смеясь. – Зато теперь я счастлив, что мама выбрала Лагос, иначе мы бы с тобой не встретились.

– Или с Гиникой, – подначила она.

– Перестань.

– Твои пацаны тебя убьют. Тебе положено бегать за ней.

– Я бегаю за тобой.

Этот миг она запомнит навсегда – эти слова. Я бегаю за тобой.

– Я тебя недавно в школе видел. Даже спрашивал Кая о тебе, – сказал он.

– Что, правда?

– Видел тебя с Джеймзом Хедли Чейзом, у лаборатории. И сказал, во, точно, есть надежда. Она читает.

– Кажется, я их все читала.

– Я тоже. Какой у тебя любимый?

– «Мисс Шамвей машет волшебной палочкой».

– А у меня – «Хотите остаться в живых?».[47] Я однажды всю ночь не спал, лишь бы дочитать.

– Да, этот мне тоже нравится.

– А другие книги? Тебе какая классика нравится?

– Классика, ква?[48] Мне нравятся только детективы и остросюжетка. Шелдон, Ладлэм, Арчер.

– Но и настоящие книги тоже читать надо.

Она глянула на него, его пыл ее позабавил.

– Ну ты и масложуй![49] Университетская цаца! Вот чему тебя мамаша-профессорша учит.

– Я серьезно. – Он умолк. – Я тебе дам попробовать. Мне американцы нравятся.

– Но и настоящие книги тоже читать надо, – передразнила она.

– А поэзия тебе как?

– Какое мы там последнее в классе разбирали? «Старый мореход»?[50] Скукотища.

Обинзе рассмеялся, и Ифемелу, не увлекшись темой поэзии, спросила:

– И что же Кайоде тебе сказал про меня?

– Ничего плохого. Ты ему нравишься.

– Не хочешь говорить, что он сказал.

– Он сказал: «Ифемелу – клевая девчонка, но с ней хлопот не оберешься. Она умеет спорить. Говорить умеет. Никогда не соглашается. А вот Гиника – просто милая девочка». – Он примолк, а затем добавил: – Он не знал, что́ именно я надеялся услышать. Мне девчонки, которые слишком милые, неинтересны.

– А, а! Ты меня оскорбляешь? – Ифемелу толкнула его в притворном негодовании. Ей всегда нравился собственный образ «хлопот не оберешься», образ не такой, как все, и иногда он представлялся ей панцирем, под которым безопасно.

– Сама понимаешь же, что я тебя не оскорбляю. – Он обнял ее за плечи и мягко притянул к себе, их тела впервые соприкоснулись, и она ощутила, как деревенеет. – Я думал, ты такая отличная, но дело не только в этом. Ты похожа на человека, который будет делать что-нибудь, только если сам хочет, а не потому что кто-то так делает.

Она оперлась головой о его голову и почувствовала – впервые – то, что часто будет с ним чувствовать: любовь к себе. Из-за него она себе нравилась. С ним ей было легко, словно ее кожа становилась ей по размеру. Она сказала ему, как хотела бы, чтобы Бог существовал, но боялась, что Его нет, как тревожилась о том, что ей пора понимать, чем заниматься в жизни, но пока не понимала даже, что хочет изучать в университете. Говорить с ним о странном представлялось таким естественным. Раньше так никогда не было. Ее пугало доверие, такое внезапное и при этом такое полное, – и близость. Всего несколько часов назад они друг о друге не знали совсем ничего, и все же было меж ними в те мгновения перед танцем некое знание, и сейчас ей в голову лезло только то, что она хочет ему рассказать, сделать с ним вместе. Похожие черты их жизней – добрый знак: они оба – единственные дети в семье, между днями их рождений всего двое суток, городки, где они родились, в штате Анамбра. Он из Аббы, она – из Умунначи, а сами города в нескольких минутах друг от друга.

– А, а! Один мой дядя постоянно к вам в деревню ездит! – сказал он ей. – Я там с ним был несколько раз. У вас там жуткие дороги.

– Я знаю Аббу. Там дороги хуже некуда.

– Ты в свою деревню часто ездишь?

– Каждое Рождество.

– Всего раз в год! Я с мамой часто езжу, по крайней мере пять раз в год.

– Зато я лучше на игбо говорю, чем ты, спорим?

– Быть того не может, – сказал он и перешел на игбо: – Ама м ату ину. Я даже поговорки знаю.

– Да. Основные-то всем известны. Лягушка после обеда просто так не запрыгает.

– Нет. Я и серьезные знаю. Акота ифе ка уби, э леэ оба. Коли выкопали шире фермы, амбар продан.

– Ха, ты меня проверяешь, что ли? – переспросила она, смеясь. Ачо афу ади ако н’акпа дибиа. Чего только нет в мешке у шамана.

– Неплохо, – отозвался он. – Э гбуо дике н’огу уно, е луо на огу агу, э лоте я. Если убил воина в домашней драке, вспомнишь его, когда на врага пойдешь.

Они поперебрасывались поговорками. Она вспомнила еще две и сдалась, а он все рвался вперед.

– Откуда ты все это знаешь? – спросила она, под большим впечатлением. – Многие ребята и на игбо-то не говорят, какое там поговорки.

– Я просто слушаю, когда дядья разговаривают. Думаю, отец бы одобрил.

Помолчали. Из гостевого флигеля, где собрались пацаны, плыл сигаретный дым. В воздухе висел шум вечеринки: громкая музыка, надсадные голоса, высокий смех ребят и девчонок, все куда расслабленнее и свободнее, чем будут назавтра.

– Мы не поцелуемся разве? – спросила она.

Он с виду оторопел.

– А это еще с чего?

– Просто спросила. Мы тут уже давно сидим.

– Я не хочу, чтобы ты считала, будто мне только этого и надо.

– А как же то, чего я хочу?

– А чего ты хочешь?

– Сам-то как думаешь?

– Мой пиджак?

Она рассмеялась:

– Да, твой знаменитый пиджак.

– Ты меня смущаешь, – сказал он.

– Ты серьезно? Это ты смущаешь меня.

– Вряд ли что-то способно тебя смутить, – сказал он.

Они поцеловались, прижавшись лбами, держась за руки. Поцелуй его был упоителен, едва ли не головокружителен, совсем не как у ее бывшего дружка Мофе, у которого поцелуи, по ее мнению, были слишком слюнявые.