Не говорите ему о цветах - Шерриер Кристиан

В глубоком молчании все ели сыр. Широкие ступни Концепции топали по плиточному полу. Прошел, безвозвратно исчез еще один день… Роберт пожирал рокфор, запихивая его пальцами в рот. Все лицо мальчика было залеплено белой массой вплоть до бровей, но никто ему не делал замечания.

Мадам Берже внезапно вскочила и выбежала в вестибюль к огромной китайской вазе. Слышно было, как она радостно, вскрикнула и засмеялась скрипучим смехом. Все вздрогнули — было похоже, что провели железом по стеклу. Франсуаза Берже говорила громко, почти кричала:

— Думаю, могу гордиться своим произведением. Посмотрите на гладиолусы! Какая прелесть! Они достигают почти полутора метров. А георгины! А мои золотые шары и тысячелистник! Ах, как я счастлива! Моя ваза — истинное великолепие, без сомнения — это моя гордость!

Еще долго слышались ее восклицания. Никто не отвечал. Жак Берже, перекрывая ее голос, сказал:

— Урсула, вы однажды спросили, что так привлекает меня в древнем Египте. Я вам отвечу — Ахенатон. Он стал моим другом. В 1949 году возле Эль-Амарна я обнаружил его мумию. Сначала я еще сомневался, так как при погребении его плохо мумифицировали, и тело было неузнаваемо. Но после прочтения надписей на стенах гробницы я убедился, что это именно он. Знаете, это необыкновенный человек. Он боролся с олигархией, и она его не простила. Даже после смерти его преследовал гнев жрецов.

— Как это? — спросила девушка.

— Разбивали его статуи, барельефы с его изображениями. Ненавидели все, что о нем напоминало. Как с…

— Как с корнетом Карлом, — живо вставила Урсула.

— Корнет Карл? — Это имя вызывало в Жаке Берже смутную тревогу.

— Да, — продолжала она, — это один из моих предков. Он сражался в рядах армии Наполеона. И в моей семье ему не могли этого простить. Его заклеймили, как предателя. Перевернули его портрет вверх ногами, как будто повесили его за ноги.

Жак Берже побледнел. Лицо его стало под цвет белого овечьего сыра на его тарелке, который он начал нервно крошить на мелкие кусочки.

— Я в восторге от георгинов, — заходилась в вестибюле мадам Берже. И снова послышался ее скрипучий безумный смех.

Тем же вечером Франсуаза Берже без стука появилась в комнате сына. Тот закрыл свои расчеты и с терпеливой покорностью посмотрел на мать.

— Жан Клод, надо, чтобы ты что-нибудь сделал со стариками. Поговори с ними, отец твой ничего не желает слышать. Прошу тебя, пойди, и пригрози им.

— Но они же ничего не делают. Оставь их в покое. Старики, как старики, сидят себе и отдыхают: Ты же видишь, они с трудом передвигаются, вот и сидят здесь подолгу. Что ты все выдумываешь?

— Жан-Клод, послушай меня, они желают всем нам зла. Если б ты знал, с какой злобой они глядят на наш дом и сад! Уверена, что мои георгины в опасности. Я заметила, что весь сад заполнили уховертки. Я думаю, что во всем виноваты эти ужасные старики, которые…

— Мама! Что ты говоришь! Им плевать на твои цветы. Нет, нет, скорее они ими восхищаются и усаживаются перед домом, чтобы полюбоваться. Старики обожают цветы.

— А ночью они тоже восхищаются ими? Пойди, посмотри.

Мадам Берже подошла к окну и распахнула его. Жан-Клоду пришлось подняться. Действительно, в вечерних сумерках он заметил десять темных неподвижных силуэтов.

— Ну и что? — ответил он. — Весь день стояла такая жара, и теперь они отдыхают от нее в тишине вечерней прохлады. Чем они виноваты?

— Ты необычайно простодушен. Но я-то их изучила. Я знаю все их привычки. Вот, например, там есть старик, он всегда в канотье, так у него вечно открыт рот. Я даже разглядела, что у него во рту лишь один зуб спереди. А еще есть другой, такой же мерзкий, так он все время жует. И ужасная старуха, которая каждые пять минут топает ногой. Я же вижу, что они переполнены ненавистью и злобой. Я уже устала это повторять твоему отцу. Но он, как и ты, не хочет замечать правду. А потом твой отец, — добавила госпожа Берже задумчиво, — твой отец…

— Что мой отец?

Она посмотрела на него, сощурив глаза, и внезапно обронила:

— Как? Разве ты не видишь, что он сходит с ума. Думаю, надо поговорить с доктором Комолли. Ведь Жак с головой ушел в своих фараонов. Как будто нет других интересов в жизни! Например, мои цветы. Они восхитительны, ты ничего не можешь на это возразить! А он ведет себя так, как будто их не существует. Моя прелестная ваза в вестибюле… Он каждый день проходит мимо, как будто ее и нет. Уверена, он ее не замечает, а это ненормально. И потом эта немка!

— Я очень люблю Урсулу, мама.

— Твой отец тоже… а я нет. Она разбила вазу и украла фотографию.

— Она вовсе не украла, а только взяла посмотреть и потеряла ее, к несчастью.

Мадам Берже стиснула руки и возвела глаза к небу. Затем несколько раз тяжело вздохнула и вышла из комнаты.

— Тогда я видел мою мать в последний раз, господин комиссар. На следующий день, вопреки обыкновению, она не спустилась к завтраку. Кофе с молоком в ее чашке остыл. Не дождавшись, я поднялся к ней. Страшное предчувствие сжимало мое сердце.

Руки дрожали, когда я открывал дверь. В комнате было пусто. Кровать даже не была разобрана. Я обшарил все углы, открыл шкаф, заглянул под кровать, осмотрел балкон. Матери нигде не было. Мне показалось, что даже цветы смотрели на меня с беспокойством.

Я выбежал в сад и рыскал там, как ищейка. Никого. Я поднялся к отцу и сказал, что мать исчезла. Он лишь пожал плечами с выражением полного безразличия. Я настаивал и говорил с ним довольно резко, и ему пришлось подняться. Отец предположил, что она, вероятно, вышла, но я сказал, что сумка с ключами у нее в комнате, а без них она вряд ли могла уйти. Вдвоем мы обшарили дом сверху донизу. Урсула искала вместе с нами — вид у нее был совершенно убитый, несомненно, она переживала, как и я.

Вскоре на вилле не было ни одного квадратного метра, который бы мы не исследовали. Казалось, что мать просто испарилась. Но ведь если ее не было в доме и в саду, значит, она каким-то образом вышла. Перелезть через ограду она не могла — ее мучил ревматизм, и я знал, чего стоила ей прополка сорняков. Тогда можно было предположить, что ночью мать открыла решетку и вернулась в комнату положить ключи. Но зачем? И кто тогда закрыл за ней дверь? Ничего нельзя было понять. Я осмотрел весь ее гардероб (все время думая о Жерарде Роллэне) и установил, что ничего не исчезло. Я хорошо знал ее одежду и мог это утверждать. Да и кроме того, платьев-то у нее было немного, и они были в основном старые и ношеные. Она могла уйти только в ночной рубашке и легком халате… Отец сказал, что единственное разумное решение — это ждать. Конечно, к вечеру она вернется, это, наверняка, очередная странность. Уже были цветы, потом старики, теперь прибавилось что-то еще. Бесполезно искать объяснение ее поступкам. И после двенадцати часов он вернулся к себе, чтобы продолжить работу над своими фараонами.

Мать не вернулась ни в этот вечер, ни на следующий. Она не вернулась никогда. Ваш предшественник, господин комиссар, считал, что она бежала из дома. И он, и мой отец были единодушны. Их объяснение состояло в следующем: все последнее время у матери прогрессировало умственное расстройство. Когда погибли ее дети, это спровоцировало полное безумие, и она не смогла здесь больше оставаться. Заурядный случай сумасшествия. Калитка же оказалась закрытой, потому что у нее был второй ключ…

Глава 4

— Газеты в эти дни, если их полистать, все как одна описывали трагедию нашего семейства. Они писали об ошеломляющем и поразительном случае. Конечно, приписали сюда же «проклятие фараона», чтобы объяснить странный характер этих четырех смертей и таинственных исчезновений менее, чем за два месяца. Аменофис-Ахенатон мстил тому, кто некогда раскрыл его тайное убежище. За это он постепенно уничтожал всю семью. Но журналисты, как известно, люди непостоянные, вскоре потеряли интерес к этому делу, и жизнь потекла своим чередом.

Ваш предшественник, господин комиссар, много раз приходил и справлялся, не вернулась ли моя мать. Полицейские перерыли весь дом, но ничего не обнаружили. Я же не находил себе места, меня словно пытали раскаленными щипцами. Я был убежден, что мать не уходила с виллы, что она где-то здесь. Вспомнив, что было сделано с трупом Роллэна, я перерыл весь сад в поисках ее тела, но все оказалось тщетным. Сон почти оставил меня. Почему-то я был уверен, что ее бренные останки совсем недалеко и что, возможно, я каждый день прохожу мимо, не замечая.

Отец, по-моему, вскоре перестал и думать о моей матери и с головой ушел в мир, где постоянно дули песчаные ветры древнего Египта. Он спускался только, чтобы пообщаться с Урсулой. Его смешное ухаживание носило скандальный характер. Поведение же девушки причиняло мне много горя. Я считал, что наше происшествие с Роллэном соединило нас навеки. Напротив, она от меня отдалилась. Она избегала меня, как будто мое присутствие напоминало ей о чем-то непереносимом и ужасном. Однако, когда все в доме днем отдыхали, она гуляла со мной по саду и позволяла брать себя за руку и иногда даже поцеловать. Мне это было так необходимо!