Камень огня - Таня Хафф

Большая ладонь приподняла его голову, а другая поднесла к губам металлический кубок. Прохладная вода полилась в рот, холодя и успокаивая содранную кожу. С ней даже боль от движения стала терпимой.

— Если тебе любопытно…

Аарону не было любопытно.

— … меня зовут Дарвиш, это мои покои, и я вытащил тебя из Камеры Четвертого. Ты обязан мне жизнью.

«Почему ты не дал мне умереть!»

Эта мысль, должно быть, как-то проявилась на его лице, ибо голос Дарвиша затвердел.

— Если хочешь умереть, только скажи. Ты не так уж далек от этого.

Одно слово принесло бы ему желанную смерть, но Аарон не мог произнести его. Он никогда не мог произнести его. Он всегда жил с осознанием своей трусости, разъедающей его. И, даже так приблизившись к смерти, он не мог просто сдаться и перейти черту. Ему придется жить. Снова.

Дарвиш не совсем понимал, чего он ждет от этого вора, благодарности, быть может, но уж точно не такого уныния и безоглядного отчаяния. Он видел мужчин и женщин, которые шли к вулкану с большей радостью. Ему стало не по себе. Принц поднялся и хмуро посмотрел на юношу.

— Целительница говорит, ты можешь пить сколько хочешь…

Ответа не последовало. Никакой реакции вообще, как будто внутреннее страдание не оставило места ни для чего другого. Дарвишу вдруг захотелось уйти из этой комнаты, уйти от этой боли. Он чувствовал себя виноватым и не понимал почему. Ему совершенно не за что себя винить. Он спас Аарону жизнь.

— Охам!

— Да, ваше высочество?

Дарвиш пошел обратно в ванную. Халат раздувался позади него, сандалии хлопали по ярким узорам ковров.

— Принеси мои кожаные доспехи. Я иду на тренировочный двор.

Через три часа, обветренный, весь в синяках и ссадинах, он почувствовал себя немного лучше.

«Ничто не избавляет так от чувства вины, как хороший пинок под зад, — подумал Дарвиш, когда Охам втирал жидкую мазь в его избитые ребра. — Тебе больно. Мне больно. А посему перестань на меня так смотреть».

На самом деле Аарон редко смотрел на Дарвиша. Следующие несколько дней он лежал неподвижно, завернувшись в почти осязаемое отчаяние. Юноша стоически терпел, когда Карида лечила его. Он никогда не говорил. Несколько раз на дню Фади приносил ему горшок, и если вор нуждался в нем, он его использовал. Он никогда его не просил. Он никогда ничего не просил.

Шахин стоял как вкопанный в тени дворца, наблюдая за последним занятием Дарвиша.

— … и слишком медленно, — закончил разбор оружейный мастер, когда принц, отдуваясь, помогал встать двум побежденным стражникам.

Шахину это не показалось слишком медленным, он был поражен мастерством своего младшего брата. Слишком долго он рассматривал Дарвиша в одной куче с близнецами, считая его неисправимым, проклятым вином, так же как самые младшие члены королевской семьи были прокляты своим рождением (его руки сотворили знак Девяти и Одной), но теперь этот взгляд казался ему неправомерным.

Дарвиш, больше не желая терпеть колкие вопросы и ехидные замечания приятелей, массу времени проводил на тренировочном дворе.

— Здесь надо видеть светлую сторону, — проворчал принц, когда Охам перевязывал его распухшее колено. — Если так продолжать, то скоро я снова буду в форме. Или разбитый на части, — вздохнув, прибавил он и сунул в рот содранную костяшку.

Даже вино манило его меньше, чем всегда.

Как-то вечером возвышеннейший отец встретил его в коридоре, пробежал холодными глазами по грязным, потным доспехам и сказал без всякого выражения:

— Похоже, вор сделает из тебя человека.

Дарвиш ничего не ответил, но той ночью он нарядился в самые яркие шелка, и его не видели трезвым в течение трех дней.

— Дерьмово выглядишь.

Дарвиш рыгнул, отдал Охаму пустую чашку и покосился на голос. По причинам, которых он уже не помнил, хотя допускал, что в то время они имели некое практическое значение, он приказал перенести Аарона, тюфяк и все прочее из гостиной в спальню. Идея оказалась неплохой: вор заговорил.

— А сам-то ты как выглядишь! — парировал он, балансируя на одной ноге, пока Охам снимал с него грязные штаны.

Аарон, откинувшись на гору подушек, которые Фади сложил в изголовье тюфяка, слегка опустил плечи. Любое другое движение тянуло за шрамы на заживающей груди и грозило ввергнуть его обратно в темноту. Вор скривил губы, наблюдая за сценой у кровати.

— Ты один из принцев, — сказал он.

— Верно. — Дарвиш соскребал какую-то корку, присохшую к тыльной стороне ладони.

У Аарона даже опустились брови, когда он попытался вспомнить.

— Дарвиш…

Охам круто повернулся, цепочки, скрепляющие жилет, натянулись от негодующего вздоха.

— Ты должен говорить «ваше высочество!».

— Почему? — холодно промолвил Аарон, закрывая глаза. — Что он со мной сделает?

— Ты можешь умереть! — отрезал Охам.

— Да, могу.

«Но не умру, — подумал он, — бог моего отца еще не закончил со мной». Эта мысль не взволновала его. Его больше, ничто не волновало. У него не осталось чувств, не осталось жизни. Пусть божья десница опускается. Ему уже все равно.

— Он может звать меня как хочет, — сказал Дарвиш и побрел к ванной. — Хватит сверкать на него глазами, Охам, лучше иди сюда. А то как бы мне не утонуть сегодня утром без помощи.

«И кроме того, — тяжело опираясь на одевальщика, принц ухитрился перебросить сначала одну, потом другую ногу через край ванны, — думаю, неплохо, если для разнообразия меня будут называть по имени. И, похоже, черное облако, в которое он себя завернул, наконец испарилось, слава Одной».

После ванны, чувствуя себя если не лучше, то по крайней мере не так близко к смерти, как при пробуждении, принц сидел не шевелясь и наблюдал за вором, пока Охам распутывал его волосы.

— Итак, — спросил наконец Дарвиш, больше потому, что не умел молчать, чем из любопытства, — за чем ты охотился той ночью, когда упал к моим ногам?

Аарон перевел взгляд с узоров света и тени, играющих на потолке, к лицу принца. Почему бы не сказать ему?

— За изумрудом на королевском посохе.

Охам поперхнулся, а Фади на другом, конце спальни едва не выронил из рук блюдо с хлебом и фруктами. Шпион лорд-канцлера, убирающий ванную комнату, навострил уши, дабы не пропустить дальнейших признаний. Принц только ухмыльнулся.

— Я так и думал, что ты явился не за Камнем, поскольку ты не кажешься мне полным идиотом. Изумруд, хм? — Он восхищенно покачал головой. — Зачем?

Аарон сжал губы.

— По личным мотивам, — проворчал он. Фахарра принадлежит ему; память о ней — это единственное, что стоило хранить в его неудавшейся жизни.

— Не хочешь — не говори.

Взяв с поданного блюда персик, Дарвиш начал его очищать.