Без единого свидетеля - Элизабет Джордж

Таймулла Ажар улыбнулся с присущей ему серьезной вежливостью.

— Мы не сможем остаться, Барбара, — сказал он. — У нас к вам небольшое дело, если не возражаете.

Его голос звучал так печально, что Барбара насторожилась и перевела взгляд на его дочь. Хадия стояла, понурив голову, сцепив руки за спиной. Несколько прядей выскользнули из косичек и упали на щеки. Однако Барбара заметила, что лицо девочки порозовело… Что это? Кажется, она плакала?

— Что случилось? — Барбара встревожилась, находя дюжину поводов для беспокойства, ни один из которых ей не нравился. — Что происходит, Ажар?

— Хадия, — произнес Ажар.

Дочь подняла голову и умоляюще посмотрела на него. Выражение его лица не смягчилось ни на йоту.

— Мы пришли сюда по делу. Ты знаешь по какому.

Хадия сглотнула так громко, что Барбара, стоящая от нее в трех ярдах, расслышала этот сдавленный звук. Девочка вынула руки из-за спины и протянула их Барбаре. Она держала компакт-диск с записями Бадди Холли.

— Папа говорит, что я должна вернуть это тебе, Барбара, — еле слышно проговорила она.

Барбара взяла диск. Подняла глаза на Ажара.

— Но… — пробормотала она. — А что такое? У вас не разрешается брать подарки или что?

Однако она не думала, что дело в подарке, принятом девочкой. У Барбары была возможность немного познакомиться с традициями соседей: обычай дарить подарки они не только не порицали, но даже приветствовали.

— А дальше? — спросил Ажар у дочери, не отвечая на вопрос Барбары. — Что еще нужно сказать?

Хадия снова понурила голову. Барбара видела, что губы у девочки дрожат.

— Хадия, — произнес отец, — я не буду просить тебя дважды…

— Я соврала, — выпалила девочка. — Я соврала папе, а он узнал, и теперь я должна отдать тебе диск. — Она подняла голову и, глотая слезы, торопливо добавила: — Но все равно спасибо тебе, потому что песни мне понравились. Особенно «Пегги Сью».

Хадия развернулась на пятках и умчалась к дому. Только когда всхлипывания Хадии смолкли в отдалении, Барбара обрела дар речи.

— Послушайте, Ажар, — сказала она, глядя на соседа, — на самом деле это я виновата. Я понятия не имела, что Хадии не разрешается ходить на Камден-Хай-стрит. А она не знала, куда я ее веду, когда мы отправились в путь. И вообще все это было шуткой, не более того. Я обратила внимание, что она слушает какую-то ужасную попсу, и стала подшучивать над ней из-за этого, а она стала рассказывать, какая эта группа замечательная. Тогда я решила показать, что такое настоящий рок-н-ролл, и повела ее в музыкальный магазин. Я ведь не знала, что это запрещено, а она не знала, куда мы идем. — Барбара остановилась, чтобы перевести дух. Она чувствовала себя как школьница, которую застали в парке аттракционов, когда ей положено было быть на уроке в школе. Ощущение не из приятных. Она заставила себя успокоиться и произнесла: — Если бы я знала, что вы ей запретили ходить на Камден-Хай-стрит, то никогда бы не отвела ее туда. Я дико извиняюсь, Ажар. Она не сказала мне сразу.

— Что и стало причиной моего недовольства Хадией, — сказал Ажар. — Она должна была сказать это первым делом.

— Но я же говорила: она не знала, куда мы идем, пока мы не пришли на место.

— А когда вы пришли, вы завязали ей глаза?

— Разумеется, нет. Но тогда уже было слишком поздно. Честно говоря, я не дала ей шанса что-либо сказать.

— Хадия не должна нуждаться в дополнительном приглашении, чтобы сказать правду.

— О'кей. Согласна. Это случилось, но больше не повторится. По крайней мере, пусть диск останется у нее.

Ажар отвел взгляд. Его темные пальцы — такие тонкие, что были похожи на девичьи, — двинулись к карману белоснежной рубашки. Он нащупал и достал пачку сигарет. Вытряхнул одну, задумчиво посмотрел на нее, будто недоумевая, что с ней делать, и протянул пачку Барбаре. Она восприняла это как положительный знак. Их пальцы соприкоснулись на мгновение, пока она вынимала сигарету, и он чиркнул спичкой, от которой они оба по очереди прикурили.

— Она хочет, чтобы вы бросили курить, — сказала Барбара.

— Она много чего хочет. Как и все мы.

— Вы все еще сердиты. Зайдите в дом, поговорим.

Он остался стоять у двери.

— Ажар, послушайте. Я понимаю, что вы беспокоитесь насчет Камден-Хай-стрит и всего остального. Но вы не можете защитить ее от всего. Это невозможно.

Он покачал головой.

— Я не стремлюсь защитить ее от всего, просто хочу делать то, что правильно. К сожалению, я не всегда уверен, что правильно, а что нет.

— Один невольный поход на Камден-Хай-стрит не испортит ее. И Бадди Холли, — тут Барбара помахала возвращенным диском, — не испортит ни ее, ни кого-либо другого.

— Дело не в Камден-Хай-стрит и не в Бадди Холли, Барбара, — сказал Ажар. — В данном случае меня возмутила ложь.

— Ну хорошо. Могу понять ваши чувства. Но это была даже не ложь, а упущение. Она не сказала мне вовремя того, что могла. Или должна была. Только и всего.

— Это не все, Барбара.

— А что еще?

— Она солгала мне.

— Вам? А…

— А этого я не потерплю от дочери.

— Но когда? Когда она солгала вам?

— Когда я спросил у нее про диск. Она сказала, что это вы подарили его…

— Ажар, но это чистая правда!

— Однако она предпочла умолчать о том, где и при каких обстоятельствах он был подарен. Эта информация всплыла позже, когда она болтала о компакт-дисках вообще, о том, как много их на прилавках магазина «Вирджин мегастор».

— Черт возьми, Ажар, но это же не ложь!

— Это — нет. А вот ее отказ признаться, что она была в этом магазине, — ложь. И это недопустимо. Я не позволю Хадии вести себя так по отношению ко мне. Она не будет лгать. Никогда. Только не мне.

Его голос был таким ровным, а черты — такими невозмутимыми, что Барбара поняла: сейчас речь идет о куда более серьезных вещах, чем первая попытка дочери схитрить.

— Ладно, я все поняла, — сказала Барбара. — Но Хадия, она же так огорчена. Мне кажется, она усвоила урок, который вы решили преподать ей.

— Надеюсь, что это так. Она должна знать, что все ее действия будут иметь последствия. Необходимо внушать это с самого детства.

— Не могу не согласиться, конечно. Но… — Барбара в последний раз затянулась перед тем, как бросить сигарету на ступеньку крыльца и раздавить ее. — Мне кажется, что, вынужденная признать передо мной — почти публично — свой проступок, она уже понесла достаточное наказание. Думаю, вы должны позволить ей оставить диск.

— Я уже определил, каковы должны быть последствия обмана.

— Неужели теперь уже ничего нельзя изменить?

— Если менять решения слишком часто, то можно пасть жертвой собственной непоследовательности, — ответил несгибаемый Ажар.

— И что тогда? — спросила Барбара. Поскольку он не ответил, она негромко продолжила: — Хадия и ее ложь… Ведь дело не только в этом, да, Ажар?

— Я не допущу, чтобы она начала лгать, — повторил Ажар. Он сделал шаг назад и вежливо добавил: — Простите, что так надолго оторвал вас от ужина.

После чего повернулся и пошел к своему жилищу.

Невзирая на разговор с Барбарой Хейверс и ее уверения, что честь его осталась незапятнанной, мантия сержанта полиции тяжким грузом лежала на плечах Уинстона Нкаты. Он-то думал, что будет рад и горд, получив повышение, но этого не произошло, и удовлетворение, которого он искал в работе, сейчас продолжало ускользать, как и почти на всем протяжении его карьеры.

В первые месяцы службы в рядах лондонской полиции он не испытывал никаких сомнений относительно выбора жизненного пути. Но вскоре до Нкаты стала доходить вся двусмысленность и сложность положения чернокожего полицейского в мире, где доминирует белая раса. Впервые он начал замечать что-то неладное в столовой — во взглядах, которые как бы невзначай проскальзывали по нему и мгновенно переходили на другое; потом он почувствовал это в разговорах: обмен репликами становился менее свободным, когда он присоединялся к компании коллег. А дальше он обратил внимание и на то, как с ним здороваются: с нарочитым радушием, которое особенно бросалось в глаза, если тут же здоровались и с белым копом. Он ненавидел, когда в его присутствии люди прилагали дополнительные усилия ради того, чтобы не выглядеть расистами. Их усердные попытки относиться к нему так же, как ко всем остальным, имели обратный результат: он немедленно ощущал, что он не такой, как они.

Поначалу Нката говорил себе, что ему и не хочется быть таким, как все. Достаточно было соседей по кварталу, которые, узнав о том, что он работает в полиции, прозвали его «продавшимся кокосом». Было бы гораздо хуже, если он на самом деле стал бы частью белого сообщества. И все же в глубине души он переживал из-за того, что люди одного с ним цвета кожи стали считать его перебежчиком. Нката не забывал материнское наставление: «Если какой-то невежда назовет тебя стулом, ты не превратишься в стул от этого», тем не менее двигаться к выбранной цели ему становилось все труднее.