Слезовыжималка - Дэниел Хейз

Я поднапрягся и разобрал дальнейшее описание сна: «Ты был одет в костюм гориллы и приехал ко мне в гости в Нью-Йорк. Я спросила, как у тебя дела; мы обычно спрашиваем из вежливости: «Как у вас дела?» Ты не ответил, продолжал притворяться гориллой. Я повторяла вопрос снова и снова, потом разозлилась, а ты все не отвечал. Гориллы ведь не умеют говорить. Ты так решил и твердо стоял на своем».

В стиле Промис сквозило что-то девчачье. Нет, не сердечки вместо точек над просто какое-то кольцевое построение мыслей сразу же выдавало пол автора. А может, дело в ее возрасте? Конечно, я и раньше смотрел через стол, как она пишет, пытаясь прочесть слова вверх ногами, но до сих пор мои упражнения были совершенно бесплодными. Вот это новость. А я так обрадовался, что приснился Промис. Почему же теперь у меня возникло ощущение, что я совершенно не знаю эту девушку? Ну естественно, я горилла, настоящая горилла, не могу произнести ни слова. А как насчет самой Промис? Что ждет ее в будущем? Кем она станет?

— Извини, что спрашиваю, — перебил меня Боб, — но почему ты все время откашливаешься?

И тут я снова ощутил комок в горле. «У тебя в горле сидит Лирой», — говорила мама, намекая на мою любимую мягкую игрушку, ярко-зеленую лягушку длиной с детскую руку. Но я ведь уже не был ребенком, когда впервые почувствовал этот комок?

— Как? Так? — Я откашлялся. Каждый раз мне казалось, что больше это не повторится, каждый раз я словно бы давил ботинком гадкого паука. По крайней мере именно такое ощущение возникало у меня в горле.

— Нервный тик, — прокомментировал Боб.

— Тебя это раздражает?

— Нет, просто интересно. Я вот раньше ногти грыз.

Боб растопырил пальцы и внимательно осмотрел свои руки, словно пытаясь отыскать на совершенно обычных ногтях признаки старой привычки. Я не очень-то поверил. Неужели ему раньше приходилось делать выбор: поддаться искушению или отказать себе в удовольствии? Интересно, а он когда-нибудь испытывал страх — острый страх при желании что-нибудь написать?

6

Мою книгу можно назвать необычной, именно так ее окрестил подлиза-ведущий. И вот снова и снова, с каждым приближением камеры, я благодарю судьбу, которая подарила мне возможность опубликовать роман после долгих лет уничижительного молчания. Когда меня спрашивают, о чем моя книга, я либо отделываюсь парой слов, либо что-то неразборчиво бормочу. Как же это утомительно — добиться успеха и превратить его в историю терпения, то и дело давать показания поверенным издательской индустрии, выплескивать слова, как семя, куда бы ты ни шел. Даже твой фантастический успех вырывают у тебя из рук и подают окружающим в качестве воодушевляющей истории. Надежда для отчаявшихся, пусть неудачники увидят, как в мгновение ока меняется судьба.

Я сижу напротив ведущего и упорно гну свою линию. У меня получается объяснить смысл романа, в котором один человек похищает другого и держит его в подвале. Я разливаюсь о движущей силе творчества: «Я терзал свою руку, и неудивительно, что в результате начал воспринимать литературу как оружие. Я сказал себе, что мой следующий роман должен стать атакой на писательский мир. Я заставлю их его опубликовать. Конечно, они будут сопротивляться. Но в конце концов книга увидит свет. Я напишу ее, брошу вызов истощенной, однако по-прежнему могущественной индустрии. Я выскажу свое мнение. Да, читателей поразит моя настойчивость, но еще они восхитятся находчивостью, с которой я исследовал коварство окружающего меня сброда. В сюжет вплетутся ночные выпуски новостей и еженедельные журналы. Вероятно, я и сам в итоге попаду на телевидение, стану звездой».

Где-то через месяц после похищения я попытался вспомнить, как я жил раньше. Действительно, как? До того, как увидел фотографию Роберта Партноу в «Паблишерс уикли», до того, как обзавелся пистолетом, звукоизолировал подвал, купил биотуалет… Что было со мной до того, как я пришел за своим пленником, совершил подвиг, начал писать, привык проводить вечера с Бобом, запоем смотреть «Время», «20-20», «Шестьдесят минут», «Сорок восемь часов», «Прайм тайм»? До того, как я стал ходить в библиотеку, познакомился с Промис, стал вести с ней странные разговоры, ощутил новые чувства? Что было до наших с ней поцелуев? Как я вообще жил раньше? Мне стало казаться, что это самое «раньше» ушло далеко-далеко в прошлое. Мою жизнь словно разделили на две половины, и теперь — во второй половине — пришла пора переоценивать первую. Разумеется, подобное деление было совершенно лишено смысла: что такое три с половиной недели по сравнению с сорока годами? Но именно так мне казалось. Мое настоящее больше, чем когда-либо, подавляло прошлое.

И, наконец, я ощущал определенное облегчение. Это облегчение не имело ничего общего с тем, что я испытывал раньше: а-теперь-выдохнем-и-расслабимся, оно не было похоже на облегчение после тяжелого дня. Наступила ночь, сгустились тени, а это, чем бы оно ни являлось, не исчезло. Я не перегнулся через прилавок, чтобы придушить грубияна-продавца, не сунул руку в кухонный сток при работающих ножах утилизатора отходов. Я не совершил ошибку всей жизни. Такое чувство бывает, когда просыпаешься после кошмарного сна: голова гудит, но по крайней мере в действительности ты не заколол начальника его собственной ручкой.

Я похитил довольно известного редактора, и теперь мы чинно-благородно обсуждаем состояние нации и причины нашего неумения быть по-настоящему счастливыми. У меня появилась девушка, я стал чаще чистить зубы. Произошли некоторые перемены. Шлюз открылся, но никто не утонул. Я был цел и невредим, мой разум по-прежнему блуждал в лабиринте в поисках выхода. И я писал.

Я заботился о Бобе, выполнял его поручения, работал над рукописью, встречался с Промис… Каждый день все больше примирял меня с жизнью. Я стал другим человеком, тем самым, кем всегда хотел быть. (Тем, о ком и мечтать не мог?) Конечно, я преувеличиваю. Но я действительно чувствовал, что изменился. Я был почти счастлив.

— Все, я больше не хочу так много смотреть телевизор, — заявил Боб.

— Я заметил.

— А эти сообщения…

— О тебе, — закончил я.

— Да, обо мне. Они меня угнетают.

Мне претило на него давить, в конце концов мы достигли определенной доверительности в отношениях, однако мне стало интересно, что именно беспокоит Боба. Может, относительное отсутствие таких сообщений в последнее время? С момента похищения прошел уже месяц, было ясно, что на телевидении история всем поднадоела, да и гомосексуальный аспект потерял былую остроту.

— Я слышал, у Ллойда дела-то идут в гору, — заметил я. — Не хотел тебе говорить, но я тут на прошлой неделе читал «Обсервер»… Всего пара абзацев. Всякая чушь про горе, цветы, работу и силу средств массовой информации.

Боб посмотрел на меня, и я не смог разобрать, что означает его взгляд. Подозрительность? Может, я выдумал всю эту историю про Ллойда? Интересно, я выкинул номер, или он еще лежит в мусорном ведре на кухне?

— Между нами, Эван…

Партноу заколебался, как это обычно и случается после подобных фраз. Между нами. Мне понравилась его нерешительность, она словно бы подсказывала мне, кем я мог стать.

— Да?

— По-моему, он доит всю эту историю.

— Ллойд?

— Да.

— Тебя это волнует?

— Волнует, — кивнул Боб. — Во всяком случае, немного. Хотя не в этом дело. Просто еще одно подтверждение.

— Подтверждение?

— Я его не виню. — Боб отвел глаза. — Так продолжалось уже довольно долго, никто не виноват.

Я чувствовал, что он не станет продолжать, если ему не помочь. Надо задать наводящий вопрос, иначе он замолчит. Я почувствовал себя хомячком, который обнаружил, что еда появляется, только если прижать нос к прутьям.

— Как — так? — спросил я. — Как продолжалось?

— Мы что-то утратили, — пояснил Боб.

— Утратили? Что?

— Не знаю. Остроту?.. Понимаешь, сначала вроде бы ничего нет, потом завязываются отношения, а потом остаются одни воспоминания. Нельзя все время чувствовать так же остро, как и вначале, правда? Мы растем, сталкиваемся с реальностью. Все. Кроме, разве что, тебя, Эван. Наверное, именно поэтому ты и пишешь.

— Ты о чем?

— Разве не в этом дело? — Боб бросил взгляд на книжную полку — к моей библиотечке он так и не притронулся. — Что придает остроту — с точки зрения писателя? Разве не акт творчества?

На крыльце я поздоровался с Промис и поцеловал ее. Поцелуй вышел коротким — таким я мог бы обменяться с матерью. И хорошо. Расширяем репертуар, подумалось мне. Девушка представила меня Гансу, своему десятилетнему другу с ужасно сопливым носом. Ганс — пес, совместивший в себе приземистую силу бульдога и укороченный хвост пойнтера, — прыгал вокруг меня как ненормальный. Больше всего он походил на поросенка, но его хозяйке я об этом, разумеется, не сказал.