Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

Он разогнулся и решительно побрел к берегу. Поднял ракушку, что-то начертил ею на песке. Потом торопливо разделся и бросился в воду. Не оглядываясь, поплыл в море.

Поднялась и Елена. Подошла к тому месту, где только что разделся Колька, и всплеснула руками: на песке было начертано громадными, неровными буквами: «Я люблю тебя!» Несколько мгновений стояла неподвижно, потом обернулась к Кольке, но тот размеренными, медлительными сажонками удалялся от берега. Еще раз прочла слова на песке и радостно засмеялась. Прижала ладони к горячим щекам. «Что ты придумал, Колька! И что я отвечу тебе? Так вдруг! А может, все это лишь чудится? Смотри: волны уже подбираются к твоему признанию — и скоро его не станет. Волны не хотят ждать, торопятся, жадно тянутся к заветным словам: им, верно, тоже нужна твоя любовь». Елена снова засмеялась. Сняв туфли, начала нагребать песок, чтобы преградить путь морю. Но волны оказались сильнее: они все чаще доползали до фразы, написанной Колькой.

Первым исчезло слово «тебя», и Елене взгрустнулось. Она присела у воды, уткнула подбородок в колени… Думала все о том же. Нет, она не обидит Колькиного доверия. Ни единым словом, ни единым жестом! По себе знает, как чисто и свято первое прикосновение к любви. Пройдет еще немало лет, прежде чем Колькины чувства подчинятся закономерной житейской прозе, приобретут ту вековую целеустремленность, которая придает мужчине силу и настойчивость. А сейчас Колькина любовь ничем не грозит ей, Елене. И потому она не убежит от нее, — зачем огорчать страданием друга!

Она старше Кольки на семь лет, на целых семь лет! Значит, их дружба никогда не станет их жизнью. Но такие дни все равно не проходят бесследно, и сердце обязательно сохранит навечно и это море, и это солнце, и Колькино участие, такое же бесхитростное и диковатое, как первозданная суровость окрестных песчаных кос. Так стоит ли обеднять собственное сердце!

Нет, ее не страшит полумальчишья любовь: она сильнее этой любви, взрослее. И потому сейчас не свернет с Колькиного пути…

Колька вернулся минут через двадцать. Не глядя в сторону Речной, выбрался на песок и остановился лицом к морю. Когда Елена приблизилась, он, не оборачиваясь, глухо спросил:

— Вы прочли?

Стоя спиной к женщине, не видел задорных огоньков в глубине ее глаз.

— Я боялась, ты утонешь, — будто и не расслышала вопроса Елена. Но Колька с упрямством, которого она не подозревала в нем, повторил:

— Вы прочли?

Она знала, что Колька не видит ее улыбки. Поэтому нарочито громко вздохнула и с притворным сожалением, подавляя нарастающую веселость, сказала:

— Не успела: волны смыли твои слова, и теперь они плавают где-то в море.

Колькина спина вздрогнула. Он стоял неподвижно, молча, — видимо, униженный, опустошенный. И Елене стало жаль его. Она подошла вплотную, словно нечаянно, прикоснулась щекой к его плечу.

— Мы отыщем их в море. Вместе. Правда? — И так как он порывисто обернулся, предупредительно выдвинула вперед руки. — А теперь я хочу купаться. Вода не холодная?

Медленно начала расстегивать длинный ряд пуговиц. В ее жестах было столько доверчивости, что Колька едва не расплакался. Смотрел на Речную восторженно, влюбленно… Вот распахнулись полы сарафанчика, и он увидел Елену, обтянутую лишь тонким черным купальником. Небольшие, наивно вздернутые груди, чуткие линии бедер, шелковистую, точеную округлость ног… Сколько женщин — приезжих дачниц и местных девчат — проплыло перёд ним на стожарском пляже. И ни разу в жизни не задержался взглядом на ком-нибудь, не замер от изумления, не взволновался. А сейчас им овладело какое-то праздничное, торжественное умиление, почти преклонение. Елена казалась ему такой же непонятно-прекрасной, тревожно-влекущей, как горизонты на рассвете, огни кораблей, как паруса, исчезающие вдали. Если бы мог он опуститься на колени, обнять эти тронутые загаром ноги, застыть так на долгие годы, ни о чем не думая и ничего не желая, чувствуя лишь, как скользит полуденный ветер в изгибах ее тела.

Елена перехватила его взгляд, покраснела. Поспешно отбросила одежду, вошла в воду. Но, сделав несколько шагов, вскрикнула и попятилась.

— Что? — с испугом бросился к ней Колька.

— Водоросли, — растерянно, жалобно-робко улыбнулась она.

Он облегченно вздохнул.

— Они не обидят вас.

Женщина все еще не решалась тронуться с места. Тогда Колька, став угрюмо-серьезным, не узнавая собственного голоса, произнес:

— Я понесу вас. — И так как Елена не ответила, подхватил ее на руки. Боясь прикосновений, нес на вытянутых руках, осторожно ступая по травянистому дну. На лице Елены, — порозовевшем, с опущенными веками, — светилась несмелая, застенчивая радость.

Забредя по пояс, Колька остановился, зачем-то предупредил:

— Сейчас я опущу вас в море.

Она открыла глаза. Сама не зная как, тихо сказала:

— Разве ты не поцелуешь меня?

Брызнуло солнце. Небо затопила синева моря. Плеск волны возвысился до грохота океанов… Пошатываясь, Колька неумело прижался губами к ее лицу и, не устояв, рухнул в прозрачную воду вместе с Еленой.

Потом они лежали на песке, подставив спины горячему солнцу. Елена отжимала мокрые волосы, а Колька рассказывал о рейсе в Одессу, о том, как вел шхуну по ее глазам. Женщина никак не могла понять, что такое румб, и он в который раз старательно объяснял, чертя на песке меридианы, компасные стрелки, картушку.

— Понимаете: магнитное направление… Курс корабля. Его дорога.

— Вест-тень-зюйд? — смеялась Елена. — Я и не знала, что в жизни так много хороших дорог.

К вечеру воздух стал прозрачнее, чище. Яснее открылся берег, степные дали, высокое небо над ними. За отмелями резко обозначился горизонт, от которого равнодушно и бесшумно катились волны — катились мимо, старательно огибая косу, точно оберегая уединенность Елены и Кольки… Море постепенно сгущалось, темнело. Оно жестко отражало предзакатное солнце, не пропуская теперь его лучи в свою глубину. Там, в глубинах, уже наступала ночь.

Изредка возникали косые паруса, наполненные вечерним ветром. Они торопились к берегу, туда, где под глинистыми кручами дремали сонные, пропахшие водорослями рыбацкие гавани. В этих гаванях во время штормов отстаивались отраженные звезды.

Кольке хотелось продлить этот день бесконечно, С каждой минутой он открывал в Елене все новые черточки, которые делали женщину еще роднее, дороже.

— Что ты глядишь так? — не вытерпела она однажды.

— Глаза у вас блестящие, — смутился Колька.

— Это я долго смотрела на море, — призналась Елена в шутку. — И немножко моря, наверное, осталось в них навсегда.

Возвращались в сумерках. Сидели рядом, вместе гребли: каждый одним веслом. Шлюпка виляла, рыскала, и они часто останавливались, смеясь, разворачивали ее. Первые звезды изумленно таращили блеклые, подслеповатые глаза. На фарватере хитровато-понимающе перемигивались буи, и Колька, не сдержавшись, погрозил им кулаком.

Прошел вблизи пароход. Его огни проплыли, как неведомая планета, затерянная во Вселенной. Они растворились в сумеречном тумане, оставив по себе минутную тоску.

— Куда он? — с грустью спросила Елена.

— Не знаю, — тихо ответил Колька. — В ночь.

Конечно, он мог бы рассказать женщине обо всем, что происходит на пароходе. О молчаливых кочегарах, косящихся на дрожащие манометры; о вахтенном штурмане, бродящем по узкому мостику; о пассажирах, наполнивших тесные каюты своими береговыми заботами. Но он понимал чувства женщины и потому промолчал. Он сам переживал щемящую боль всякий раз, когда встречал огни кораблей. В них воплощались неразгаданные и потому несбыточные желания, непознанное счастье дорог, по которым он мог бы пройти и которые снова не коснулись его жизни. В этих огнях было что-то влекущее и загадочное, как в падающих звездах. Они появлялись неведомо откуда и исчезали — неведомо куда.

— Вест-тень-зюйд, — повторила Елена. — А может, он побрел по нашей дороге? — И неожиданно предложил: — Давай и мы пройдем по ней. Хоть немного!

Взглянув на небо, Колька прикинул по звездам стороны света. Развернул шлюпку, и они вместе начали грести в темень, туда, где скрылся недавно пароход.

Ночь все плотнее оседала над морем. Скрытое сумраком, оно казалось теперь отяжелевшим, затаившимся. Случайные шорохи и всплески лишь усиливали пугливую настороженность тишины. Волны бесшумно проскальзывали мимо, крадучись к берегам. Они недобро шипели, нарвавшись на весла, и проносились под шлюпкой, царапаясь в днище. Берег выдвинул навстречу волнам холодные отсветы огней. Они поблескивали на воде, как штыки.

Чуть поодаль, повернувшись к отмелям спиной, бросал в темноту пригоршни света Стожарский маяк. В его лучах метались запоздавшие птицы.

Елена боязливо поежилась, и Колька, чтобы ободрить женщину, сказал: