Мусаси - Эйдзи Ёсикава

Оцу рассмеялась, и на глазах у нее снова появились слезы, но теперь она плакала уже от смеха.

– Прости, Такуан, я тебя не видела. – Она вынесла чай, чтобы загладить вину.

Огин, выглянув на веранду, спросила:

– Кто это?

– Странствующий монах, он живет при храме. Тот самый, который не моется. Мы с тобой однажды его видели. Он лежал на солнцепеке и что-то внимательно изучал на земле. Когда мы спросили, что он делает, он ответил, что наблюдает поединок двух блох. Сказал, что выдрессировал блох, и теперь они его развлекают.

– Вот кто!

– Он самый. Зовут его Такуан Сохо.

– Странный человек.

– Мягко говоря.

– Что это на нем? Совсем не похоже на монашеское облачение.

– Покрывало для постели.

– Покрывало? Он и вправду шутник! Сколько ему лет?

– Говорит, что тридцать один, но иногда я чувствую себя его старшей сестрой. Он такой глупый! Один служитель храма говорил мне, что Такуан – примерный монах, несмотря на его внешний вид.

– Вполне возможно. Трудно судить о человеке по его внешности. Откуда он?

– Он родился в провинции Тадзима и начал готовиться к монашеской жизни с десяти лет. Четыре года спустя был принят в храм школы Риндзай. Затем он поступил в учение к монаху из храма Дайтокудзи и проделал с ним путь до Киото и Нары. Позднее он учился у Гудо из Месиндзи, Итто из Сэннана и прочих мудрецов. Он потратил на учебу долгие годы.

– Может быть, поэтому в нем есть что-то необычное.

– Он был определен в приход Нансодзи и императорским указом назначен настоятелем Дайтокудзи, – продолжала Оцу. – Оттуда он сбежал через три дня. Никто не знает причины, сам же он никогда не рассказывает о своем прошлом.

Огин только покачала головой.

– Говорят, что знаменитые военачальники, такие, как Хосокава, и аристократы вроде Карасумару убеждали его оставить бродячий образ жизни, – продолжала Оцу. – Они даже предлагали построить для него храм и пожертвовать на его содержание, но Такуан не проявил интереса к этим проектам. Он говорит, что предпочитает скитаться по стране, как нищий, и иметь в друзьях только блох. По-моему, он немного тронутый.

– Может быть, мы тоже кажемся ему странными.

– Он так и говорит.

– Он надолго здесь?

– Никто не знает. Неожиданно появляется и внезапно исчезает.

Из-за веранды раздался голос Такуана:

– Я слышу каждое ваше слово!

– Мы дурного не говорим! – бойко отозвалась Оцу.

– Можете говорить плохо, если это доставляет вам удовольствие. Кстати, могли бы предложить мне печенье к чаю.

– Вот видишь, – сказала Оцу, – он всегда такой.

– Что ты имеешь в виду? – не унимался Такуан, смеясь одними глазами. – Посмотри на себя. С виду – мухи не обидит, на деле – в сотни раз бессердечнее меня.

– Неужели? Почему это я бессердечная?

– Ты бросила меня здесь одного, дав пустой чай. Ты думаешь только о своем пропавшем женихе.

Колокола звонили в храмах Дайсодзи и Сипподзи. Они начали на заре и сейчас, после полудня, время от времени возобновляли перезвон. Утром бесконечная вереница прихожан потянулась в храм – девушки, подпоясанные красными оби, жены торговцев, предпочитавшие более сдержанные тона, старухи в темных кимоно, тянущие за руку внуков. Маленький зал в Сипподзи был полон народу. Молодые люди не столько молились, сколько искали глазами Оцу.

– Она здесь, – сообщил один.

– Еще красивее стала, – добавил другой.

Посреди зала стоял миниатюрный храм, крыша которого была покрыта лимонными листьями, а колонны обвиты полевыми цветами. Внутри «Храма Цветов», как его здесь называли, помещалась статуя Будды, одной рукой указывающая на небо, другой – на землю. Статуя была помещена на плоское глиняное блюдо, и прихожане вереницей шедшие к статуе, поливали ее сладким чаем из бамбуковой ложки. Такуан, стоя рядом, наполнял бамбуковые трубки богомольцев священным бальзамом, который те уносили с собой на счастье. Такуан призывал не скупиться на пожертвование:

– Храм наш беден, пожертвуйте, сколько можете! Особенно богатые. Я знаю, кто из вас не бедствует – богатые носят тонкие шелка и расшитые оби. У вас полно денег. Столько же у вас забот! В тысячу раз переплатите за чай, и ваши заботы станут в тысячу раз легче.

Оцу в новом оби сидела за черным лакированным столиком по другую сторону «Храма Цветов». Ее порозовевшее лицо походило на окружавшие ее цветы. Оцу писала заклинания на пятицветной бумаге, ловко орудуя кистью, которую макала в тушечницу, покрытую лаком с золотой россыпью. Текст был таким:

В лучший из дней –Восьмой день четвертого месяца –Быстро и справедливо покарайТех насекомых,Которые жрут урожай.

С незапамятных времен в здешних местах бытовало поверье, что эти незамысловатые стихи, повешенные на стене, спасут не только от вредителей полей, но и от болезней и других напастей. Оцу писала их уже в сотый раз, так что рука начала дрожать и иероглифы получались не очень красивыми.

Оторвавшись на минутку от листа, она окликнула Такуана:

– Перестань грабить людей! Требуешь слишком много.

– Я обращаюсь к тем, кто много имеет. Для них деньги – обуза. Милосердие в том, чтобы избавить их от этой обузы, – отвечал Такуан.

– Если следовать твоей логике, то каждый воришка – святой. Такуан был слишком занят, чтобы отвечать.

– Спокойнее, спокойнее! – увещевал он напиравшую толпу. – Не толкайтесь, встаньте в очередь, я всем дам возможность облегчить карманы!

– Эй, монах! – крикнул молодой парень, которого только что отругали за то, что он расталкивал людей локтями.

– Ты имеешь в виду меня? – спросил Такуан.

– Вот именно. Велишь нам стать в очередь, а сам пропускаешь женщин вперед.

– Мне, как и любому мужчине, нравятся женщины.

– Ты, верно, один из тех развратных монахов, о которых ходит дурная молва.

– Довольно, головастик! Думаешь, я не знаю, почему ты здесь? Совсем не для того, чтобы поклониться Будде или взять домой заклинание. Пришел поглазеть на Оцу. Разве не так? Между прочим, ты не добьешься успеха у женщин, если будешь жадничать.

Оцу покраснела.

– Прекрати, Такуан! – взмолилась она. – Замолчи! Не выводи меня из терпения!

Оцу отвела глаза от письма и взглянула на толпу, чтобы передохнуть. Неожиданно мелькнувшее лицо заставило ее выронить кисть. Она вскочила, едва не опрокинув столик, но человек уже исчез в толпе, словно рыба в море. Забыв обо всем на свете, она бросилась к храмовым воротам с криком «Такэдзо!».