В небе полярных зорь - Павел Кочегин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Виктор Хмара смотрит вдаль, и его мысли то летят за Мирзоевым, то переносятся в родные края. Он не теряет надежды на то, что просьбу удовлетворят , и он своими руками будет бить врагов.
Из задумчивости механика вывел гул мотора за облаками. Самолета еще не было видно, но сердце Хмары встревожилось. Вскоре из облаков вынырнула одна машина.
— Бозор, и-эх! Бозор не вернулся! — простонал Хмара, опустив обессилевшие руки на колени.
Он не сошел с капонира, чтобы услышать объяснение ведомого, сидел, не шевелясь, словно окаменев. Но вот его мозг обожгли слова Афанасия Кучеренко:
— Бозор передал, что у него мотор забарахлил. И, действительно, вижу — за самолетом потянулся черный дым. А тут четверка «мессов» над целью перехватила нас. Вели бой. Выпрыгнул Бозор с парашютом.
В голове Хмары молнией заметались мысли:
«Долил? Не долил? Долил? Не долил?»
Он встал, развел в стороны большие руки и, тяжело переставляя ноги, пошел к товарищам. Вид его был страшен.
— Судите, судите меня! — хрипел Хмара, дико вращая белками глаз. — Масло... Масло не долил в мотор. Проверил, а долить забыл... Погубил Бозора, погубил... В трибунал меня, к расстрелу...
— Не наговаривай на себя напраслину, — вмешался моторист. — Ты забыл, что приказал мне дозаправить?
Вздох облегчения прокатился среди товарищей. Через два дня Виктор Хмара уехал на передовую.
4
Позднее обычного возвращалась Таня в этот вечер домой. Комсомольско-молодежная бригада уже несколько дней работала сверхурочно, выполняя важный заказ для фронта. Лебедеву из-за Лены отпускали домой раньше других. Но сегодня она отказалась от этой привилегии: ей было страшно оставаться наедине со своим горем.
На горизонте вяло поиграли бледные отблески полярного сияния и исчезли.
«Даже не разыгралось как следует, а уже потухло, — с грустью проводила Таня слабые блики на небе. — Вот так и счастье мое: не успело расцвести, а уже осыпалось; мелькнуло, как сияние, и нет его», — еле сдерживая рыдания; терзалась Таня.
О Блажко Таня вспоминала с отвращением. На работе она как будто забыла о вчерашнем, но, оставшись одна, вновь почувствовала, что спазмы сжимают горло, что все в ней кипит и негодует. Обидно было, что подлец оказался в числе друзей Бозора. То, что Блажко ночевал у нее — факт. А больше для подозрения ничего и не нужно. А эта исчезнувшая фотокарточка? Не провалилась же она сквозь землю. Ясно, что ее стащил Блажко и теперь хвастает перед товарищами своей очередной «победой». А ведь она почти поверила в болтовню о Бозоре!
По дороге Таня зашла к бабушке за дочкой и теперь, раздевая ее, нежно говорила:
— Ну и пусть думают о нас, что хотят. Правда, Леночка? А мы про себя знаем. Ну и пусть. Никого нам не надо, одним лучше и спокойнее.
Таня, целует личико девочки, а сама все говорит и говорит, утешая себя, успокаивая расходившееся сердце.
Уложив Леночку спать, Таня села писать письмо Бозору. Она хотела подробно рассказать о визите Блажко, но раздумала.
«Зачем все это, испорчу их взаимоотношения, а ведь им вместе воевать», — решила она. И написала только небольшую записку. А сердце было готово разорваться на части, и слезы неудержимо катились по щекам.
5
Дорого бы дал сейчас Блажко, чтобы время вернулось к тому мгновению, когда он переступил порог Таниной комнаты. Тогда все бы пошло по-другому. А теперь, теперь...
«Что я наделал, что наделал, скотина безмозглая?!» — проклинал себя Блажко, вспоминая о случившемся.
Он несколько раз пытался написать письмо Тане, но не хватало духу. В эти дни его как будто подменили: ходил хмурый, с товарищами не разговаривал, замкнулся.
— Что случилось, товарищ Блажко? — спросил его однажды Комлев.
Хотя Блажко ждал подобного вопроса, сердце его екнуло. Однако он нарочито вытянулся в струнку и, глуповато улыбаясь, отчеканил:
— Ничего не произошло, товарищ капитан.
— Не притворяйся, серьезно спрашиваю.
Был вечер. Замполит и летчик шли по дорожке, ведущей из столовой в землянку летного состава. Блажко осмотрелся.
— Все, все расскажу, только чтобы нас никто не слышал, — полушепотом проговорил Блажко.
— Идем ко мне в землянку, командира долго не будет, — предложил Комлев.
В землянке Комлев показал летчику на диван, а сам сел на стул. Блажко кивком головы забросил назад волосы, плюхнулся на диван так, что застонали пружины.
— Давно на таком диване не сидел, — осклабившись, сказал развязно.
— Вы уклоняетесь от темы.
Все с тем же независимым видом Блажко начал рассказывать о событиях последних дней. И по мере рассказа лицо его бледнело, на нем появилось выражение раскаяния.
— Все? — спросил Комлев.
— Все.
— Так мог поступить только подлец.
— Так ведь я шутил...
— С любовью и фронтовой дружбой не шутят. Сегодня же пиши письмо Лебедевой, а теперь иди, пусть комсомольцы обсудят твой поступок.
— Товарищ капитан! — взмолился Блажко. — Какое угодно взыскание давайте, только не выносите на комсомольское собрание. Опозорите меня перед ребятами!
— Вы сами себя опозорили, сами и отвечайте за подлость.
6
Разметав ручонки, сладко спит Лена. На улице в дикой пляске кружится буря, швыряет в стекла комья снега. У кроватки сидит Таня, крупные слезы катятся из глаз. Да она и не пытается их удержать. На ее коленях лежат письма от Комлева и Блажко.
— Боря, Бозор! — шепчет Таня. — Как все глупо и нелепо произошло. Где же ты теперь, мой милый?
Безрадостным было детство Тани, рано оставшейся без родителей. Дальние родственники увезли ее из глухой деревушки в большой город и определили нянькой в семью артистов. Хозяева обещали устроить Таню учиться, но шли годы, а они и не думали выполнять обещание. Таня делала все по хозяйству, водилась с капризным ребенком. Однажды она получила письмо от подруги детства. Маруся писала, что строит новый город в Заполярье. Таня собрала свои пожитки и направилась к выходу. Хозяйка пыталась остановить ее, вновь стала обещать устроить учиться, но девушка, презрительно бросив: «Давно слышу эту песню!», — вышла на улицу.
За три года ей полюбился сказочный северный край. Здесь она встретила много хороших и верных друзей, среди которых первое место занял Илья Фомич Орехов. Он был для Тани другом, умелым наставником и отцом. Таня же заняла в сердце Ильи Фомича место Вали, единственной его дочери, трагически погибшей в тундре во время пурги.
Таня долго думала в этот вечер и решила...
7
Пилот Кучеренко не ждал писем с родины. Правда, еще летом 1942 года он сделал попытку связаться со своей семьей через линию фронта. Тогда группа летчиков перебрасывалась на юг в расположение штаба партизанского движения. Кучеренко упросил друга захватить с собой письмо матери и сестренке.
— Ладно уж, хоть и не положено это делать, но случится бывать в тех краях — попытаюсь организовать оказию, — сказал друг. — Только адрес не пиши, мало ли что может быть. Запомню.
С тех пор прошло много времени, надежды на ответ потерялись. Вот почему таким неожиданным было письмо не только для Кучеренко, но и для всех его друзей.
— Давай, передам, — выхватывая из рук почтальона помятый треугольник, замполит выскочил на улицу. За ним гурьбой повалила вся эскадрилья.
У капониров — шум и гам. Все ищут Кучеренко. Впереди, выкидывая вперед длинные ноги, бежит Блажко.
— Афоня, тебе письмо, понимаешь — письмо! — радостно кричит он.
— Брось, не шути, Сеня.
— А он и не шутит, — ответил за Блажко Комлев и передал письмо.
— От мамы! — обрадовался Кучеренко.
Конверт помят, надпись потерта. По-видимому, прежде чем попасть на почту, оно долго таскалось в карманах, переходило из рук в руки. На треугольнике штамп московского почтамта.
— До Москвы с попутчиками шло, — высказал предположение Афанасий и, волнуясь, развернул треугольник. Исчезла его улыбка, все больше и больше хмурились брови, мрачнело лицо.
— От паразиты! От зверье несчастное! — с дрожью в голосе прошептал он. На глаза навернулись слезы.
— Что пишут? — нарушив тишину, спросил замполит. Афанасий вместо ответа передал письмо. Комлев начал читать вслух:
«...Рано утром ворвались в нашу хату фашисты. Твоя сестрица Ганна спала еще в своей светелочке и видела сладкие сны. Схватили ее злые враги, поволокли на улицу. Я кинулась ей на выручку, да где там: скрутили мои руки, точно железом. Разрывалось мое сердце на части, а помочь своей голубке я не могла, только лила слезы да стонала. Увезли нашу Ганну в неметчину и что с ней сделалось, я не ведаю. Многих дивчин увезли. Стон стоял над селом, как сама родная мать-земля рыдала, а слез-то пролито — реки полноводные. Где же ты, мой сынку? Найдет ли тебя это письмо? Вернешься ли ты до дому? А хаты теперь у нас нема. Спалили ее. Живу у добрых людей, а питаюсь, чем бог подаст».
