Листопад - Решад Нури Гюнтекин

Однажды Шевкет увел отца из гостиной во внутренний дворик и зашептал:

— Папа, милый, мне горько на тебя смотреть… Ты не должен сидеть среди них!.. — и, не дожидаясь ответа, убежал.

XX

Фикрет жила затворницей в маленькой комнатке наверху и лишь изредка спускалась вниз, чтобы дать отпор обоим противникам.

Как-то поздно вечером она позвала в свою комнату отца и без всякого вступления заявила:

— Я выхожу замуж, отец…

Али Риза-бей был поражен, но постарался ничем не выдать своего удивления:

— Правда, моя девочка? Дай бог тебе счастья!..

— Ты, наверное, будешь сердиться, — я приняла это решение, не посоветовавшись с тобой.

— Сердиться? Ну что ты?! — горько усмехнувшись, сказал Али Риза-бей. — С какой стати, доченька? У меня на это нет никаких прав…

— К чему такое самоуничижение, отец? — недовольно подняла брови Фикрет.

— Это не самоуничижение. Я говорю правду. Я нищий. Вместе с другими правами я потерял и это право. Если я не могу устроить твою судьбу, значит, ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится.

Очевидно, слова отца задели Фикрет за живое. Ей стало жаль его, но она постаралась скрыть свои чувства. Лицо девушки выражало холодную отчужденность.

— Давай поговорим откровенно, отец. Ты знаешь прекрасно: у меня даже в мыслях не было винить тебя за нашу бедность. Я все-таки не такая, как мать и сестры… Тебя я осуждаю только за слабость: ты спасовал перед своими близкими, за которых в ответе, и этого я никогда тебе не прощу. Шевкет — неплохой человек, но беда его в том, что он попал под каблук своей жены-авантюристки. Лейла и Неджла — истерички, они сами не знают, чего хотят… А мать — словно овца: куда дочери, туда и она. Разве я тебя не просила: «Отец, открой глаза! Останови этих безумцев, ведь они толкают нас в пропасть!» Но ты не слушал меня, ты устранился от семейных дел. Обиделся, оскорбился, замкнулся… Да если бы ты повел себя как настоящий мужчина, ничего бы не случилось. Я понимаю: тебе неприятно слушать меня, но давай смотреть правде в глаза!.. Положение нашей семьи, прямо скажем, незавидное. Перед нами — пропасть. Помощи ждать неоткуда. Вот я и решила: буду спасаться сама, пока не поздно… Поэтому не обижайся на меня за то, что я ничего тебе не сказала.

Али Риза-бей сел на край сундука и обхватил руками седую голову.

— Ты права, Фикрет, — сказал он, сокрушенно вздохнув. — Во всем виноват только я.

Некоторое время отец и дочь молча сидели друг против друга, погрузившись в невеселые думы.

— Ну, а твой будущий муж хоть порядочный человек? — спросил наконец Али Риза-бей.

— Ему пятьдесят лет, зовут Тахсин-бей…

— Не слишком ли стар для тебя?

— Конечно, стар… Даже очень.

— А чем занимается?

— В Адапазары[4] у него сад и виноградники. Мужчина он солидный, состоятельный.

— Он что ж, заберет тебя к себе?

— Этого-то я и добиваюсь…

— А раньше он был женат?

— В прошлом году у него умерла жена… Осталось трое детей.

— Ну, а добрый он или…

— Говорят, не хуже других… Я даже карточку его не видела…

— А вдруг он тебе не понравится?

— Да по мне, всякий хорош будет, кто вызволит меня из этого ада.

— Как же он тебя разыскал, через сватов?

— Ну конечно! Услыхал про наши богатства, специальных гонцов прислал: «Разыщите, мол, для меня эту принцессу!..» — попыталась отшутиться Фикрет. — Он приходится родственником нашей соседке, Нейир-ханым. Недавно был в Стамбуле и попросил найти ему невесту. Сказал ей: «Мне нужна хорошая девушка, которая могла бы стать матерью для моих детей. Я женюсь на ней, а то после смерти жены в доме все пошло кувырком». Ну, а я сразу же сказала соседке, что согласна. Мы тут же сели и письмо написали. А вчера ответ пришел… Так что недели через две я уезжаю в Адапазары.

Пока Фикрет, словно издеваясь над собой, рассказывала «историю своей любви», Али Риза-бей думал о несбывшихся надеждах, ведь он готовил Фикрет совсем иную судьбу…

— Бедная доченька, — прошептал он.

Слова эти, казалось, вырвались из глубины души. Фикрет выпрямилась, зло глянула на него и перебила резко:

— Лучше, отец, оставь жалость для других дочерей. Посмотрим еще, какая их ожидает участь.

Через две недели Фикрет уехала к мужу. Хайрие-ханым перерыла все шкафы и сундуки, чтобы найти какие-нибудь вещи в приданое дочери. Но девушка презрительно отвергла все подарки. Она не захотела даже, чтобы ее провожали до нового дома в Адапазары.

— А вы представьте, что от вас уходит служанка… К чему эти церемонии? Без них спокойнее…

Только отцу и сестренке Айше она разрешила проводить ее до вокзала Хайдарпаша. Фикрет ушла из дому, не подав на прощание руки сестрам и холодно отстранив мать, которая с плачем бросилась целовать ее. Но когда поезд тронулся и в глазах отца Фикрет увидела затаенную боль, она вдруг смущенно улыбнулась виноватой, жалкой улыбкой.

— Не горюй, папа! — крикнула Фикрет, высунувшись из окна вагона. — Если станет невмоготу, приезжай ко мне. Буду ухаживать за тобой, как за малым ребенком…

Так оторвался и упал с дерева первый лист.

XXI

Теперь Али Риза-бей вынашивал одну надежду, одно самое сокровенное желание — выдать побыстрее замуж Лейлу и Неджлу, и тогда, как говорится, с глаз долой, из сердца вон…

Иначе, не остановить этой дьявольской карусели, запущенной якобы ради счастья дочерей, — и напрасно пытаться переубедить жену… Конечно, все напасти от невестки Ферхунде. А как останется она одна, без своих союзниц, тогда, глядишь, и приструнить ее удастся.

Али Риза-бей даже приготовил слова, которые когда-нибудь скажет Шевкету: «Знаешь, сынок, я тебя люблю, как и прежде. Я старик, но в детство еще не впал и обязан, стало быть, заботиться о своей семье… Больше так продолжаться не может… Ты человек добрый и терпеливый, так что, думаю, сумеешь объяснить своей жене мои истинные намерения. Ну, а если не сумеешь, духу у тебя не хватит, то нам лучше разъехаться. У тебя я ничего не прошу. Сумею прокормить как-нибудь и мать и Айше на свою пенсию…»

Предъявив такой ультиматум, он закроется у себя в комнате и будет бойкотировать эти глупые увеселения. Если жена вздумает противиться, он готов и с ней расстаться… Не желает его слушать, пусть живет с кем-нибудь из детей.

Конечно, это полная катастрофа. Но зато, все потеряв, он обретет самое дорогое — свободу и достоинство! Он перестанет наконец бояться, он подавит в себе жалкого, пришибленного чиновника, который во всем сомневается, всего пугается, шага не может ступить, сто раз не осмотревшись по сторонам.

Сам того не замечая, Али Риза-бей уже привык дома ссориться с детьми из-за всякой ерунды, привык спорить и торговаться до хрипоты с торговцами на базаре из-за нескольких курушей. Он никогда раньше не выходил из себя, если его не забирало за живое, не кричал, если был уверен в своей правоте. Теперь он готов был кинуться на каждого встречного из-за пустяка, сердился без всякого повода и с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже.

Да, Али Риза-бей стал совсем другим человеком. И несмотря на это, он упорно продолжал верить, что в нужный момент сумеет, как прежде, постоять за свои права и защитить интересы семьи. Он верил, что такой день наступит, — господь бог не обойдет его своей милостью…

Он по-прежнему упорно и придирчиво искал женихов для дочерей. Неужели перевелись на белом свете добрые, благородные люди? Попробуй найди хоть одного порядочного среди всего этого сброда, который увивается вокруг девушек на званых вечерах!.. И хотя Али Риза-бея уже не тащили силком в гостиную, он выходил сам, присматривался к приглашенным, как Диоген, который днем с огнем пытался разыскать хоть одного настоящего человека на улицах родного города. Кто знает, вдруг однажды посетят его дом два праведника, два избавителя, чья нравственность выше подозрения.

Он заприметил нескольких, более или менее солидных гостей, нашел предлог поговорить с ними и разузнал о них на стороне, и что же? Все эти, с позволения сказать, женихи слыли личностями весьма сомнительными. Он легко мог убедиться — для этого не требовалось даже особой проницательности, — что за вполне благопристойной внешностью этих господ скрыты порочные, жалкие души. Стоит только прикоснуться к этим разряженным куклам, и мишура мигом слетает, чтобы явить взору отвратительную наготу морального уродства. Но если быть до конца честным, то разве дочери его — не того же поля ягоды? Весь день они ходят по дому в лохмотьях, в старых платьях, не выпуская из рук иголки, зашивая, накладывая заплаты на полинявшую, выцветшую от времени старую одежду. А как только наступает вечер, они преображаются, надевают шелковые платья с цветами, с блестками и порхают, словно бабочки. Трудно поверить, что эти заливающиеся соловьем девушки, расточающие улыбки направо и налево, несколько часов назад, будто прачки, ругались самыми последними словами…