Ринама Волокоса, или История Государства Лимонного - Марина Соколова

Нанон перевелась на второй курс цинафрийского факультета из Института имени Капсякру и сразу же пристроилась к Ринаме, которая была старостой группы. К таким меркантильным действиям её подтолкнули события, разыгравшиеся в «Капсякру». Оба института были педагогическими, но на этом сходство заканчивалось. Без сомнения, Нанон больше подходила цинафрийскому факультету: она была умной, талантливой, неординарной. За это её невзлюбил обывательский «Капсякру», где она явно пришлась не ко двору. Отношения развивались в течение года и накалились до такой степени, что воинствующая посредственность начала травить неординарный талант. В конце концов у Нанон не выдержали нервы, и, с помощью начальствующей мамы, она убежала в другой институт. На цинафрийском факультете у отличницы Нанон не было никаких проблем, но, на всякий случай, она влилась в дружный коллектив ринаминых друзей. Ринаме нравилось общаться с интеллектуальной, разносторонней и неожиданной Нанон, которая незаметно оттеснила всех других подруг. Девушки общались на равных и понимали друг друга с полуслова. После того, как одна подруга съездила на работу в Жарли, а другая — на учёбу в Цинафрю, их отношения охладились, но не закончились.

Обжёгшаяся на молоке Нанон дула на воду до последней минуты своего пребывания в институте. На следующей минуте она разделалась со своей лучшей подругой, но Ринама ей не поверила. Зато она поверила её маме, которая, по просьбе дочери, сказалась опальной и немощной. Обретшая полную уверенность Нанон, размахивая «красным дипломом», выместила на лучшей подруге накопившееся за годы учёбы чувство неполноценности. Пристыженная хорошистка, отвергнутая обиженной отличницей, поплелась в благотворительный, полулегальный детский дом.

14

Нет, он не был подпольным, просто приюты портили светлый облик социализма, и поэтому о них старались пореже вспоминать. Благодаря пропаганде, ксегенские граждане знали о детских домах то, что было «положено». Они жалели детей-сирот, которые волею обстоятельств были оторваны от родителей и жили вдали от родного дома. Ринаме, привыкшей к благополучной, порядочной жизни, показалось, что она попала в другой мир, где правили бал законы джунглей. В детском доме жили дети, родители которых — алкоголики, преступники — были лишены родительских прав. Почти все воспитанники были с умственной недостаточностью.

Детей разделили на три группы: младшая группа первоклассников, средняя смешанная группа и старшая группа семиклассников, которая прививала детскому коллективу негласные законы «дикого запада». Старшие внедрили в жизнь детского дома право сильного, потому что они и были самыми сильными. Младшие им подчинялись — из страха перед зверской расправой: нарушителя негласного закона избивали коллективно — ногами или головой об стенку. Воспитатели сломить этот закон никак не могли; они могли только приспособиться к детскому коллективу, исподволь внедряя в него человеческие правила. В приюте трудились сплошь представительницы прекрасного пола, попавшие в зону риска по распределению из институтов или из педучилищ. Ими верховодила шикарная женщина, благоухавшая цинафрийскими духами, — директор детского дома, которая работала не за страх, а за совесть. Утопавший в зелени приют блистал чистотой и свежим ремонтом. Директорскими усилиями дети смотрели на молоденьких воспитательниц, как язычники на всемогущих богов. Таким образом общими педагогическими стараниями удавалось сдерживать неуправляемые гены малолетних преступников. Время от времени в детский дом наведывались комсомольские вожаки с предложением комсомольской помощи. Они драили полы, вставляли двойные стёкла, закрывая глаза на прогнивший, аварийный фундамент. Как к себе домой, частенько заглядывали шефы из благотворительного колхоза. Они защищали обиженных сироток и строго интересовались, куда не внушающие доверие воспитательницы девают колхозные продукты. Вообще у детей было много защитников, а у педагогов — только директриса. Под надёжной государственной опекой детдомовские дети ели, пили, одевались, учились, отдыхали, занимались проституцией и спекуляцией, убегали домой и в гости. Под защитой директрисы педагогические девушки морили червячка в детдомовской столовой, считали нищенскую зарплату, выискивали женихов, дружили, объединялись для походов в театры и рестораны, а также для борьбы со старшей группой, прикрывая нежной грудью оскорблённых и униженных.

У Ринамы в детском доме открылись настоящие педагогические способности. Дети ходили за ней по пятам и предвосхищали каждое желание, которое было в пределах их детских возможностей. Поклонение воспитанников очень помогло Ринаме, когда в детском доме поменялся директор. Воспитателям и воспитанникам его «спустили сверху», и для этого пришлось выгнать директрису. Новый директор, привыкший смотреть на мир из окон персонального кабинета, распространял вокруг себя стойкий запах нафталина. В жизни он не нюхал «живой» работы и к людям относился, как к бумагам разной категории. Низкооплачиваемых воспитателей он относил к бумагам низшей категории. Он начал придираться к педагогам и заигрывать с воспитанниками старшей группы. Воспитательницам позиция директора не понравилась прежде всего потому, что он мешал им работать. Зато старшие воспитанники были очень довольны, потому что директорская позиция усилила их собственные позиции в детском доме. Кабинетный директор плюнул в свой собственный колодец; он лакал оплёванную воду и уверял, что это божья роса, в то время как воспитательницы, подобно атлантам, держали на своих хрупких плечиках тяжёлый детдомовский свод. Сплочённые отставным директором и напряжённым трудом педагоги отправились за помощью в гороно, где изложили свои претензии: притеснение подчинённых, вседозволенность старшей группы, завуч — алкоголик, медсестра — наркоманка, шофёр — распутник, устроивший в детском доме притон с участием старших воспитанниц. В ответ оно испуганно замахало ручками и грозно затопало ножками, обвинив девушек в поклёпе на многоопытного руководителя и обаятельного мужчину. В мужчинах оно разбиралось хорошо, судя по тому, что посреди рабочего дня было застукано в дамском салоне, где прихорашивалось для очередного любовника. Оно получило полное удовлетворение от настоящих мужчин — в лице родповнаских стукачей, которые пришли на смену жевбернским доходягам.

Конец выжившего из ума Жевберна был бесславен: он целовался взасос на высшем уровне и путал Байернаджаз с Ганафастином. Он обвешал себя с ног до головы орденами и медалями, которыми сам себя наградил. Вместе с Жевберном дряхлела его страна; однако поголовно образованный ксегенский народ, страшно далёкий от своего ксегенского царя, — слава богу! — сохранил светлый ум и здравый рассудок. Он смеялся в платочек над комичным вождём, пародировал на кухне его беззубую интонацию, стыдился главного лица государства и мечтал о достойном руководителе. Доходяга Жевберн довёл страну до бедлама, и патриотически настроенный народ потянулся к «строгой, но справедливой» линтасской руке. Снизу доверху все в Лимонии понимали, что в общество необходимо впрыснуть свежую руководящую кровь. Но где её взять, если сменяющие друг друга руководители — доходяги были смертельно больны? Один из таких доходяг — Родповна — решил покончить с бедламом раз и навсегда. Он прославился тем, что расплодил доносчиков, которые отлавливали лимонцев в рабочее время в «неположенных» местах. Чтобы народ не сильно переживал, родповнаская промышленность придумала дешёвую водку, которую в народе прозвали «родповнавкой». Впрочем, Родповна беспокоился совершенно напрасно: ксегенский народ, выстаивавший длиннющие очереди за дармовым алкоголем, ни чуточки не переживал. Призвав на помощь многовековое терпение, он шёпотом обзывал дешёвую потачку, чтобы не услышали родповнаские осведомители. Лимонцы давно привыкли к многочисленным кампаниям ксегенской власти и терпеливо ждали, когда закончится очередная, рассчитывая на возраст очередного кампанейского вождя.

Это была не первая кампания, которую Ринама проходила вместе с ксегенским народом. В городе детства она оказалась свидетельницей «осетровой операции», которая без ножа зарезала мирных каубских мореплавателей.

В Каубе Ринама привыкла к чёрной икре и балыку, хотя в магазинах не было даже запаха осетрины. Эту изысканную еду девочке приносили многочисленные родственники и знакомые. Все они были моряками и нелегально добывали осетров в Пийсакском море, на берегу которого расположен Кауб. Официально ловля была запрещена, но, как это часто бывало в Лимонии, на запрет никто не обращал никакого внимания. Если рыбу или икру долго не приносили, ринамина мама покупала её по смехотворной цене у знакомых перекупщиков. Любители вкуснятины жили припеваючи, пока не разразилась «осетровая кампания». Браконьеров, потерявших всякую бдительность, ловили за руки, хотя они были предупреждены многочисленными друзьями. У ринаминого дяди, который плавал капитаном на Пийсакском море, в кают-компании без особого труда контролёры обнаружили два килограмма чёрной икры. Дяде ещё повезло: он отделался лёгким инфарктом. Его другу капитану Саниму повезло меньше. У Санима в каюте тоже нашли свёрток с чёрной икрой. На глазах у потрясённых контролёров проворный капитан выбросил бесценную улику в иллюминатор. Позвали водолазов, но они искать икринки в Пийсакском море наотрез отказались. Огорошенные контролёры затаили на Санима чёрную злобу. Через четыре дня они схватили его тёпленьким с осетриной в руках и посадили по полной программе. Ещё меньше повезло отдалённому ринамину родственнику, который плавал стармехом у капитана Цицвойкия. Гораздо ближе он был брату Миаду, так как приходился ему тестем. Всю свою мореходную жизнь тесть любил ловить осетров и есть чёрную икру вместе с родственниками и друзьями. Когда началась «осетровая кампания», стармеху стало стыдно за своих друзей-браконьеров, и он накатал на них «телегу» в компетентные органы. Цицвойкий был человеком серьёзным и предусмотрительным, и у него на судне контролёры так и не напали на след осетров. Когда простыл след проверочной комиссии, Цицвойкий организовал травлю озверевшего стармеха. Зверюге хватило трёх рейсов для паралича обеих ног, а «осетровой кампании» — двух рейсов для завершения работы. О проделанной работе проверочная комиссия доложила в Совкму, а пийсакские моряки вернулись к своему любимому нелегальному промыслу — за исключением тех, по чьим судьбам жевбернская кампания прошлась, как каток по дорожному покрытию.