Акимуды - Виктор Ерофеев

Изловчившись, я хватаю его пальцами, я поднимаю его, мучась брезгливостью и умилением, вижу желтое беззащитное пузо ящерки, она пресмыкается – я не могу ее убить. Но и не убить ее я не могу. Я говорю этой ящерке: дура, ведь это совершенно неведомая мне девчонка из неведомого сумрачного города, из полуголодного детства, где лужи мерзнут в начале сентября, где ходит непонятными кругами ее папа, майор милиции. Я могу все про нее сочинить, подарить ей таланты и чувство юмора, вырвать ее из московской общаги, закатать в плотный рулон успеха, накупить миланских шмоток, превратить в гламурный хлам, но разве ты не слышала, чем это кончается, любовь сегодня – яд, а завтра – ад, мне ли это не знать. Я начинаю сдавливать пальцами шею красной маленькой ящерицы – у нее глаза вылезают из орбит. Ты пойми, извини, она, девчонка, тоже ужасно боится, в ней уже бродят гнилые соки депрессии, для ее мамы – это светское развлечение, а для нее самой – ты послушай меня, ей в ее двадцать два года любовь уже дважды прошлась обухом по голове, и были унижения, злорадство некрасивых подруг, разлучниц, разрывавших труп ее любви на куски, и непонятно, кому и зачем об этом она рассказывает вперемежку со слезами и рвотным инстинктом, и как две металлические крышки ударника, прижали девчонку два мальчика, один из общественного сортира, другой из общественного, с нефтяными разводами, пентхауса. И это было только вчера, она еще не успела перевести дух, и тут ей на голову свалился я – дай я тебя удушу. Дай я тебя удушу, и пусть все пойдет, как пойдет, пусть будет решето, а она, девчонка, хватает меня за руку, настаивает на дружбе. Я боюсь! Она боится! Мы вместе боимся!

Но это «мы» меня и будоражит, мы едем по вечерней дороге на дачу, обещая друг другу дружбу и скорейшее возвращение в общагу, ну, пожалуйста, дружбу, но она так несмело переходит со мной на «ты», что какая там в жопу дружба. Но она состоит из одних сияющих глаз – леденеем от страха, ворочаемся в сомнениях, я дарю ей разноцветные гольфы – дай, ящерка, я тебя удушу.

– Я ищу примирения со Светой, – сказал я Зяблику. – Это мой стокгольмский синдром. Я больше не ревную. Но иногда меня возбуждает мысль, что она трахается с другими.

– Давай я ее трахну, – предложила Зяблик.

– Попробуй. Чем больше примирения, тем светлее образ Посла. Но ты права, Зяблик. От победы над женщиной ничего не остается, кроме неверной памяти. Зато мне запомнились поражения. Они были комичны. Они задели честолюбие. Но, когда прошло время, вехами жизни остались только дети и книги. Женщины сгорели, как та самая солома.

Лана прочитала мне свои романтические стихи о весне. Весна пришла ко мне нагая, когда за окнами туман, и, сердце девы обновляя, она похожа на фонтан. Ну, как? Здорово? Нет, правда, здорово? А что труднее писать: стихи или романы? А вот еще одно: Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром грохочет в небе голубом… Это я вчера написала! После ужина. Она отхлебнула виски с яблочным соком. Люблю грозу в начале мая… От нечего делать я стал вторым любовником автора весенних стихов. Лана позвонила подругам: у меня появился второй любовник! Кто? Не скажу! Она мне рассказывала о первом. У того была идея-фикс. К этой идее сводились все разговоры. Но она не давала. Всячески динамила. Тот обижался. Он хотел потыкать ее в жопу.

Мы теперь не ебемся и даже не трахаемся. Мы теперь тыкаемся. Падает градус.

Она подозревала первого в неверности, наблюдала за предметам в ванной. Каждое свидание шампунчики менялись местами. Подозрительно. Он никогда не брал ее в отпуск. Денег давал мало. Очень мало. Зато сам готовил на даче ужин. Чистил картошку, жарил картошку. Жарил мясо. Резал овощи.

– Ешь!

Она ела.

– Ешь еще!

Она еще ела.

– Вкусно?

– Очень!

После ужина она ему делала в ванной минет. Переполненный желудок сжимался. Хуй – большой, длинный, прямо в самое горло лезет. Наконец, переполненный желудок не выдерживал. Победу одерживал рвотный инстинкт. Она начинала блевать на хуй, не успев вытащить изо рта. Перекидывалась к унитазу. Это повторялось из раза в раз.

– Я спать ложилась голодная…

В конце концов, она стала посматривать на шампунчики у меня на дачной полке. Она была скромной, до провинциальной жеманности. На обратной дороге в Москву у нее всегда портилось настроение. Она упрекала меня, что я ее не люблю. Она стала просить, чтобы я оплачивал ее квартиру. Я отказался. Она взорвалась:

– Ебаться со мной любишь – а деньги не платишь.

Я уже слышал эти песни из уст наших девушек. Это и есть самые заветные слова.

– Давай встречаться, но не трахаться, – предложил я.

Она ошалело на меня посмотрела.

– Правильно предложил, – сказала Зяблик. – Шел бы ты назад в семью. Там теплее. Несмотря ни на что.

– Как волка ни корми…

– Отпускай его в лес. На выходные. Вернется.

– А если нет?

– А ты Посла спроси, он тебе нагадает!

Я задумался. Вот Посол смотрит на меня своими чистыми глазами друга – и знает, что было и что случится. Знает, что мы обсуждаем его с Зябликом. Все знает.

– Так неинтересно. Лучше ты мне ответь: а если волк не вернется?

– Так на хуй тебе такой волк! Да и в какой лес бежать? К олигархам? Я была в том лесу – они, конечно, молодцы, только одно непонятно: почему они так богаты, если не умны?

– И Денис тоже?

– Он – скорее исключение. Картины собирает. Память гениальная. Все при нем – но все равно чего-то не хватает.

– Я это не совсем понимаю, – сказал я. – Я знаю Дениса. Когда мы познакомились, он читал наизусть мои рассказы.

– Я помню. Это при мне было. На новоселье у С.

– Точно! Ты же там была! Мы только не разговаривали – просто поздоровались.

– Ты еще с Немцовым тогда приезжал. И немного перед ними – олигархами – заискивал.

– Да, нет!

– Что нет! Перед ними все заискивают! И они перед тобой тоже немного заискивали. А помнишь, как их жены сидели за столом и вяло ели черную икру? Помнишь? Вот это и есть их место в жизни – вяло есть черную икру.

– И тебе надоело – уехала в Лондон?

– Я тебе вот что скажу: я была веселой в ранней молодости – участвовала в порнофильмах. Любительских. У нас в Мытищах. Потом в Москве. Денис позже все эти порнофильмы выкупал за приличные деньги. Дурак! Так вот. Даже там на казенной скрипучей кровати проскакивала искра любви. Они командуют: не заслоняй нам пизду волосами, а ты уже почти их не слышишь, тебя несет страсть… Вот за что я люблю Россию!

Доченька! Ты родилась, чтобы быть счастливой. Теперь ты пополнишь ряды детей, которые живут в разорванных семьях. Ветер злобы гуляет по комнатам. Со стен сорваны фотографии. В шотландской юбке лишь я по-прежнему вишу фотографией, оставленный за ненадобностью. Ветер злобы задирает подол моего килта, стремясь превратить меня в посмешище. Как вырванная из сети старинная радиоточка, замолк попугай, задумавшись о том, что терроризм неистребим. Все решено за меня. Коробки, набитые туфлями и сервизами, отправились в плавание по съемным квартирам. Слова в детских книжках превратились в хлам. Пушкин пишет продолжение золотой рыбки. Омоложенная старуха требует ее зажарить. Когда зарвавшейся молодке принесли на подносе филе из золотой рыбы, она поковыряла еду и сказала:

– Невкусно.

Твоя мама лучше всех! Повторяю, как заклинание. Молдавская няня сказала мне, что перед сном ты кладешь под подушку снимок мамы в красной карнавальной одежде. Люди, как звери, нюхом чувствуют чужую слабину и приветствуют разорение. Мы поделили тебя на недели. Я все детство боялся, что мои родители разведутся.

Сегодня вечером мы говорили с тобой о слоне. О том, как он придет к нам в дом, наступит на твой воздушный шар, испугается и побежит к лифту. В лифте он застрянет, потому что не знает, на какую кнопку нажать, чтобы спуститься. Ты так весело смеялась над проделками слона, что мне стало дурно, сердце обливалось кровью. Я не знаю, сколько времени мы будем идти вместе по этой земле, но мне уже сейчас не хватает тебя – счастливой. Несомненно, бездарно, без права на успех, я сделал все, чтобы сохранить тебя счастливой; ругань моих родителей сегодня мне кажется старомодным курлыканьем, а в зимнем окне – глаза, полные стеклянной решительности. Ты – мой четырехлетний комочек, живущий наполовину в сказках, я просил об отсрочке, хотя бы до лета, ссылаясь на мышек и мишек, я бился за твое счастье, но чем больше я бился, тем больше ты превращалась в предмет дележа-шантажа. Возможно, не надо было так отчаянно биться – отчаяние порождает злорадство.

Глубокой ночью ты выбежала на кухню с плачем. Мама! Няня! Наш глухой переулок совсем обезлюдел. Ни мамы, ни няни. Я сидел у окна – на своем новомодном лэптопе писал заказную ахинею. Ты стояла босая, в своей синей ночной рубашке. Я подхватил тебя на руки, налил в чашку воды, понес в кровать. Я кожей почувствовал хрупкость существования. Спросил: почему ты плачешь? Ты ответила: ты знаешь, почему я плачу. Ты сказала так, как будто ты взрослее меня.