Падения великих людей - Вилл Каппи

Но вот однажды Леофрик решил сыграть ва-банк: он стукнул кулаком по столу, поднялся и торжественно произнес:

– Хорошо, будь по-твоему. Я снижу налоги, но только при одном условии. И заруби его себе на носу, потому что я человек слова. Я снижу налоги, если ты ровно в полдень проедешь через базарную площадь Ковентри абсолютно обнаженной на своей старой кобыле.

Довольный собой он, наконец, смягчился:

– Удачного дня вам, мадам! Можете съесть мой десерт. Мне что-то не хочется.

Если вы подумаете, что Годайва принялась плакать и рыдать после того, как Леофрик покинул зал, вы жестоко ошибаетесь. Конечно, его грубые слова в какой-то мере ее ранили, но, с другой стороны, когда он предложил эти невозможные условия, имевшие целью заставить ее замолчать и навсегда сломить ее дух, с ней случилось нечто приятное. Внутри что: то клацнуло, зашевелилось нечто наподобие приятных воспоминаний. Она подняла пучки своих волос со скатерти и улыбнулась неуловимо странной улыбкой, которая говорила о любви, милосердии и многом другом.

Вы никогда не догадаетесь, что произошло ровно в двенадцать часов пополудни следующего дня. В этот час леди Годайва выехала из ворот замка на доброй старой Ателнос вполне неодетой, с золотыми волосами, ниспадающими вокруг нее наподобие вуали, яркими и сверкающими от трехсот расчесываний, которые она перед этим проделала ночью. Теперь леди осторожно подставила их под дуновения игривого зефира. Вполне могло оказаться случайностью то, что ее прекрасные ноги – центральная точка всей композиции – были столь же белы, как и начинающийся день.[208]

Вот в таком виде она и направлялась к базарной площади Ковентри, счастливая, ведомая чувством сострадания. Ее сомнения рассеялись как дым. Она ощущала себя так комфортно, как никогда больше за последние годы. И это было прекрасно.

– Очевидно, – рассуждала она про себя в то время, когда солнце сияло на прелестных местах между ее ног[209] и на некоторых других неизбежно выставляемых напоказ местах, – это и есть жизнь с большой буквы Ж, о которой я так много слышала. Я всегда думала, что мы живем в этом мире для того, чтобы помогать другим, а теперь я в этом окончательно уверилась. К тому же, это так забавно.

Нет, она не пребывала в состоянии эйфории, скорее, несколько рационизировала событие. Давайте согласимся с тем, что всю свою сознательную жизнь, возможно, даже не осознавая того, она где-то в глубине своего ид[210] страстно жаждала ультрафиолетовых лучей.

Итак, она прибыла в Ковентри, который, к ее вящему удивлению и, некоторым образом, к ее досаде, средь бела дня оказался погруженным в сонное состояние. На всех лежащих на ее пути улицах и даже на всегда многолюдной базарной площади не обнаружилось ни одной живой души. А дело заключалось в том, что ошеломленный случившимся граф Леофрик с присущей ему убедительностью предостерег жителей Ковентри под угрозой смерти показываться в это время на улицах. Им надлежало оставаться дома и наглухо закрыть ставни. И они предпочли безопасность. Конечно, он должен был уведомить об этом Годайву, но, увы, этого не сделал. Слишком уж он расстроился и поспешил запереться в винном погребе.

Досадуя, что ее часть сделки не выполняется из-за отсутствия свидетелей и, таким образом, ее жертва может оказаться тщетной, Годайва на некоторое время задержалась перед центральной лавкой города, затем проехалась по всем улицам, не минуя даже захудалые проезды. Затем она объехала Ковентри еще раз и только собралась пуститься в путь в третий раз, как ее Ателнос, видимо, прочувствовав ситуацию, решительно отказалась следовать куда бы то ни было и самостоятельно взяла курс домой.

– Ну вот, я это сделала, – прошептала леди Годайва, втирая освежающий крем в коленки, – и не моя вина, что никто меня не увидел.

Это был фарс чистейшей воды, и, тем не менее, путешествие принесло ей некоторое удовольствие. Леофрик владел сотнями городов, и, возможно, все они нуждались в переменах в налогообложении. Теперь она добьется своего, позаботившись о предварительном маленьком извещении или кратком объявлении, которое наклеят на стенах вдоль главной дороги» Леди Годайва приедет снова!» Так размышляла она, возвратясь домой, но, услышав знакомые шаги, поспешила облачиться в одежды.

К ней спешил граф собственной персоной. Он так изменился, что вначале она не узнала его. Он сбрил бороду, явив миру сильный подбородок, и, вообще, в своей лучшей красной тунике, расшитой зеленым и желтым его второй женой, выглядел наилучшим образом – моложавый, пятидесятипятилетний!

– Годайва, приди в мои объятия! – воскликнул он. – И никогда больше не волнуйся по поводу этих глупых налогов. Я их снял. Скажи только слово, и я сниму с себя последнюю рубаху и отдам ее бедным. Не утруждай себя приведением в порядок твоих замечательных волос, моя дорогая! Мне они нравятся такими, какие есть. И надень что-нибудь получше этой безобразной старой мантии. Мы бываем молоды один лишь раз! Вги-и-и!

Вообще-то граф Леофрик выпил. Но не более чем обычно. Он просто приводил себя в чувство. Когда он закрывал за собой дверь винного погреба, чтобы скрыть от мира свою досаду и печаль, ему случилось взглянуть на Годайву, отправляющуюся в путь, и ему понравилась, если очень мягко сказать, картина, которую он увидел. За время, которое она была вне поля его зрения, он вполне осознал, чем он владел, и хорошо подготовился к счастливому воссоединению. «Годайва, может быть, была слегка легкомысленна, – думал он, – ну и что из этого? В самом деле, что!»

Мне приятно сообщить, что все вышло на славу. Временами Леофрик был слишком внимателен, но это было лучше, нежели его прежнее безразличие. Любой ценой он поощрял ее танцы, построил ей просторный солярий, в котором она поджаривала себя до розового цвета каждый солнечный день. Она исполняла там прелестное соло, изображающее корчи и вопли умирающего негодяя, щебетала как птичка, и время от времени Леофрик сбрасывал свою мантию[211] и присоединялся к ней в живом, пусть и любительском pas de deux. Так у них появился ребенок по имени Эльфгар.

Осталось поведать совсем немногое. Леофрик умер в 1057 году и был похоронен в замечательной церкви, которую он и леди Годайва подарили Ковентри.[212] Годайва дожила до 1080 года, до времен правления Вильяма Завоевателя, пользуясь уважением и любовью своих друзей и внуков, отпрысков графа Эльфгара.[213] Годайву прославляли за ее благотворительность, за многочисленные подарки из золота и драгоценных камней многим приличным заведениям. Выйдя замуж за Леофрика, она сделалась очень богатой, ей принадлежали земли в Лейчестершире и Ворвикшире и роскошный особняк в Ньюарке.[214] До последнего дня она вела себя достойно и в личной, и в общественной жизни. По крайней мере, не существует никаких сведений о каком бы то ни было ее непорядочном поведении.

Дочь Эльфгара Элдгис, которую в исторических книгах иногда называют Эдит Справедливая, стала женой двух королей.[215] Вначале она вышла замуж за Гриффида Ллайвелина, короля Северного Уэльса, так хорошо известного победой над Гриффидом Рриддерхом, и королем Южного Уэльса. Когда он умер, она вышла замуж за Гарольда II, последнего из саксонцев.[216] Эдит Справедливая, или Эдит Лебединая Шея, которая нашла тело Гарольда после Гастингской битвы, вела собачью жизнь по вине близкого друга Гарольда. Она узнала короля по определенным знакам на его теле, о которых знала только она. Мало что ускользало от внимания Эдит Лебединой Шеи.

Я забыл упомянуть еще о том, что низенький парень по имени Том, портной, живший на главном королевском постоялом дворе, просверлил-таки дырку в ставне и увидел леди Годайву, когда она проезжала по Хертфорд-стрит, и что он немедля опустил глаза, или, как кое-кто утверждает, был поражен молнией. Существование этого выдающегося наблюдателя упорно отрицалось покойным М. Г. Блоксамом, который заявил в своем президентском послании ворвикширским натуралистам и местному археологическому клубу в 1886-м, что в то время в Ковентри не существовало ни окон, ни дверей, и поэтому не могло быть и «подглядывающего Тома».[217] Люди, подобные господину Блоксаму, не любят, когда кто-то приукрашивает жизнь.

Лукреция Борджиа

Лукреция Борджиа[218] была родной дочерью Родриго Борджиа и леди по имени Джованноза, или Большая Дженни.[219] Если верить тем, кто ее знал, она была обычной девочкой, не хуже и не лучше других своих сестер, однако о ней всегда было столько разговоров, что без нее невозможно представить себе полной никакую историю: вы сразу почувствуете, что здесь чего-то недостает.

Лукреция родилась в 1480 году, через четыре года после своего родного брата Чезаре.[220] К тому времени, когда она трудилась над своим появлением на свет, Родриго и Ванноза уже обзавелись парочкой других родных детей, Джованни и Гоффредо, которые никогда не играли какой-нибудь заметной роли в истории.[221] Правда, у Родриго завелось еще несколько детей от разных подруг, имена которых мне так и не удалось установить с какой-то степенью достоверности. Возможно, ему также не удалось.