Исповедь добровольного импотента - Юрий Медведько

Прелюдией к прочтению этой главы может послужить какое-нибудь видение, которое поможет взрыхлить почву ваших душевных сил, утрамбованных каждодневной толчеей. Например, представьте себе, что предгрозовой майской ночью вы покидаете лилейный уют родного дома без надежды на возвращение. Старые привязанности терзают ваше сердце жалкими призывами, но черная бездна за распахнутой дверью, озаряемая приближающимися зарницами, манит, насылая сладкое головокружение в предощущении неизведанных испытаний. Сквозь громовые раскаты пробиваются первые такты сюиты Альбиони, и я начинаю…

Она стояла на краю обрыва, устремляясь всем существом своим к мягкому летнему ветру и солнечному блеску, сыплющемуся с небес.

Оранжевый крепжоржет платица, как тончайший налет пыли, облегал ее тело.

Кожа оголенных до плечь рук золотилась. Тонкая, ровная, словно кожица созревшего томата «Эсмиральда».

Волосы, купаясь в волнах воздушного потока, казалось, источали запахи и шелест целого леса. Каштановые кущи! Они были спутаны так, что взгляд завязал в них навечно.

Груди… Груди-малышки… Груди с сосочками-зонтиками… Их трепет оглушительными фанфарами отдавался в моих висках.

Губы… Обветренные губы боятся улыбки… Губы в паутинке трещин и жеманный кончик языка, как нежное брюшко улитки, проползающий по обожженной кожице.

Курносый нос с россыпью веснушек егозил и морщился.

Чуть заметный животик подрагивал от скрываемого смешка.

Небрежно расставленые ноги, коленки со следами ссадин и крохотные ступни с налипшим песком.

Вот так она выглядела — вся как притаившаяся мина, тронь — и разнесет в клочья.

— Ну, чего уставился, стриженый? Из тюрьмы вышел, что ли? — спросила она, щурясь на солнце.

— Ага, — открыл я рот, — из армии.

— А здесь что делаешь?

— Так, покупаться, отдохнуть…

— Один, что ли?

— Один.

Она прошла мимо, по самому краю обрыва.

— А меня из пионерлагеря уволили, — сказала она и села на край, свесив ноги в бездну.

Я приблизился.

— За что? — спросил и опустился на сухую траву.

— Главную пионервожатую жабой назвала. Начальник лагеря говорит, извинись и работай дальше, а я отказалась. Меня и выперли, — она вытянула из-за уха папироску.

— А зачем назвала?

— Потому что она жаба.

Огонек спички лизнул носик папироски, обветренные губки отпустили мундштук, шумным вздохом она загнала дым глубоко в легкие, закрыла глаза и запрокинула голову. Я учуял терпкий запах ганьжи.

Выдохнула и протянула папироску мне:

— Потянешь?

Я сделал все, как и она. Вдруг нижнюю часть моих ног охватило беспокойство. Я лег на живот и стал болтать ступнями. Мы смотрели вниз, там копошились на берегу тела — тощие, жирные, красивые и уродливые, молодые, древние, бледные, красные и коричневые. Веселое зрелище. Мы хохотали до икоты. Она встала на четвереньки и поползла, я последовал за ней, почти уткнувший макушкой ей в задницу. Ветер раздувал подол ее платья, как паруса. К ягодицам прилипли сухие травинки. Из под трусиков выбивались черные волоски. Мы ползли и ползли.

— Какая радость, что я тебя встретил, — промямлил я, бодая ее сзади.

— Какая? — спросила она, раздвигая ноги и пропуская мою голову под себя.

— Неожиданная, — оветил я, проезжая ушами по внутренней части ее горячих ляжек.

Она расхохоталась, повалилась на спину, и я пополз дальше уже по ее содрогающемуся животу. Легкая и светящаяся немощность заполняла меня, и я струился весь и растекался.

— А ожиданная радость бывает? — почувствовал я ее шепот оплывающими перепонками.

— О, это уже счастье, — только и смог подумать я в ответ.

Нежность.

Из глубины моих грез пустила она стрелу-росток, на котором суждено было распуститься бутону коварному, дикой красоты с неуловимым запахом безумия.

— Ты пробовал это? — заговорила она вновь только ночью и положила мне на губы прохладный и мягкий маковый лепесток.

Мы лежали в маленьком фанерном домике в ворохе душистой травы. Сквозь пластиковую крышу просачивался размытый лунный свет. Она поднялась и заглянула в меня.

— Нет, — шевельнул я губами, и лепесток вздыбился. Она слизнула его и проготила.

— Я попробовала однажды и почувствовала, что превратилась… — она застонала и провалилась в глубину нашего душистого матраца.

Ее нагота изнывала, потягиваясь и выворачиваясь.

— …В огромное влагалище с клитером, как щупальцы у осьминога, щупальцы, которые извиваются, хватают добычу и затягивают в бездонную дыру, — выговаривала она свое видение, как заклинание.

И вдруг я понял, что сам лечу в бездну. Перед моим взором замелькали вереницы мыслей, пролетающих мимо моего мозга, я даже не успевал улавливать их смысл — я уже несся со скоростью света, затягиваемый вселенской массой Совершенного Восторга.

Дни и ночи, воздух и вода, леса и поля, их звуки и запахи — все сконцентрировалось в капельках густого молочка на бритвенных срезах маковых стебельков. Вся сила земли и вся ее грязь вскипала на дне эмалированной кружки. Металлический поршень вгонял в наши вены милликубометры таинственной вселенной, которая миллиардами крохотных озарений разгерметизировала наше унылое сознание. И наши переродившиеся тела с радостным изумлением тянулись друг к другу и переплетались изодранными венами, проникали друг в друга, выворачивались наружу, растекались и стекались в одно месиво, из которого вырывались восторженные крики обезумевших беглецов — путников к престолу Совершенного Восторга. Но успевали лишь промелькнуть по небосклону падшими звездами и, померкнув, оседали на пожухшую траву болезненными стонами. И все повторялось.

— Я больше не буду, — сказала она и, схватившись за живот, покатилась по полу в безобразных корчах.

Я старался поддерживать огонь под спасительной кружкой.

Сквозь швы на ветхих стенах нашей фанерной норы тянуло пронзительным холодом. Я вытряхнул из спичечного коробка себе на лодонь многослойный кусок марли, пропитанный маковым соком и прожаренный на солнце. Черный кирпичик источал резкий запах. Из меня горлом хлынула пена. Я выталкивал ее наружу языком, пытаясь удежать срывающуюся с шеи голову. Спасительный костерок разгорелся, и по хибаре заплясали лохматые тени.

— Последний бросок, — сказал я и выронил заряд в кружку.

— Я умираю, — давилась она блевотными спазмами.

Над кружкой появился парок, но тут голова моя все же сорвалась и закружилась на беспомощной шее, как лошадь по арене цирка, понукаемая хлопками дрессировщика. Я пытался унять взбесившуюся часть тела, но продвинуться дальше помыслов не хватало сил. Голова раскручивалась, и из всех щелей ее начала сочиться влага. Ногой я попытался дотянуться до скрючившегося рядом существа. Когда мне это удалось, я почувствовал холодную и мерзко-мокрую плоть.

— Я ухожу, — услышал я ее слова сквозь невыносимую боль, выдавливающую мои глаза из глазниц. — Я ухожу. Ты весь в крови. Мы горим!

Горел пол, горели фанерные стены, плавился потолок, гибли почти три месяца отчаянного всплеска свободы, безудержного порыва слиться с вечным оргазмом и раствориться в безвременных поллюциях Совершенного Восторга.

Она вытащила меня из полыхающей хибары, и Врата захлопнулись.

Под затихающие финальные такты моей мистерии вещаю вам из настоящего: все так оно и было. Все ушло в прошлое. Какой ужас, что все это кончилось. И благодарю судьбу, что больше такое не повторится.

16

Я нашел ее следующим летом на пятом этаже одной из питерских общаг. Она уже закончила подготовительное отделение творческого вуза им. Н. К. Крупской и готовилась стать полноценной студенткой. Она мнила себя то ли певицей, то ли дирижером академического хора, то ли актрисой. В общем, она строила планы на будущее.

За прошедшие месяцы изменился и я — уменьшился на правую почку. Тромб в кровеносной артерии привел к гибели одного из моих парных органов выделения. Операция прошла удачно. Около месяца после реанимации каждую ночь отмерял я метр за метром по пустынному больничному коридору, пытаясь отвлечься от злорадной боли в правом боку. Я был выпотрошен и опустошен. Мир потерял окраску, все мои эмоции были в коме, а жить разумом я еще был не способен. Я оставался глух к настоящему и инстинктивно тянулся к прошлому. В те кущи, в те дебри, где по всему пространству наших душевных сил свирепствовало обезумевшее вожделение. Выписавшись из клиники, я повлекся за этим призраком погибшей мечты.

— Познакомься, — сказала Маша, — это Оля, Лена и Вероника — мои сокурсницы.

Комната была странная — огромная, квадратная, под самым потолком одинокая лампочка. Вдоль стен штук пять кроватей, посередине стол, пара стульев. На столе грязная трехлитровая банка, наполовину засыпанная пеплом и окурками.