Дочь скульптора - Туве Янссон

У папы всю жизнь были хлопоты с домашними животными. Взять хотя бы Пюре, который сдох от пищевого отравления. Бабушка — папина мама — нашла его в мусорном баке во время войны 1939 г. (Зимняя война 1939 г.). Хвостик у него был оторван, он страдал от чесотки и выглядел ужасно. Он был такой маленький и страшненький, что все, кто только видел его, бывали растроганы и как можно скорее хотели избавиться от него.

Папа и мама постоянно рассказывают истории о Пюре, иногда помногу раз, притом одним и тем же людям. Иной раз они говорят, что Пюре накормили гуляшом, а иной раз — что его вообще ничем не накормили. Я никогда не рассказываю одну и ту же историю одному и тому же человеку.

Все собаки, без исключения, — самые преданные. Они очень напоминают мужей, кроме разве что мопсов. Держать мопсов — в этом есть что-то безумное.

Если фру держит мопса, знаешь наверняка, что она — старая дева. Такое случалось, в особенности когда папа был молод! Но не лучший способ — выйти замуж и, предав, бросить своего мопса. “ Многие прошли этот путь и попали из огня да в полымя”, — говорит папа.

Даже если ты держишь мопса, надо хранить верность. Но это ужасно тяжело!

Вообще, это тяжело и для меня тоже. Я не очень-то думаю о всех этих фру, потому что из-за них, если ты — скульптор, только впадешь в отчаяние! Но зато я все время думаю о папиных домашних животных. Их было столько, что всех и не припомнишь, но с ними всегда одно несчастье, все равно, лохматые они или нет. Я так устаю от одних только мыслей о них!

Попполино теперь раз и навсегда папин друг, точь-в-точь, как и Кавен. Это так, и тут уж ни маме, ни мне ничего не поделать! Попполино проживет сотню лет.

Ну, а все остальные!? Например, овца. Она является на веранду, не вытерев ножек, и топает, и толкается, и получает все, чего только захочет. Затем она снова топает, уже выходя, со своими одеревенелыми ножками и своим примитивным блеяньем и грязным задом, которым вихляет, спускаясь с крыльца веранды и не имея ни малейшего представления о всей той любви, что выпала ей на долю.

Кошки! Они тоже ничего не понимали. Они — просто жирные пудинги, которые только и делали, что спали или же были красивыми и дикими и чихали на папу!

А бельчонок! Папе никогда не удавалось его погладить. Он был кусачий, проворный и самостоятельный. Ему хотелось только иметь, иметь и иметь, а потом ускакать восвояси, и чтобы его, такого красивого, оставили в покое наедине с самим собой.

Но я утверждаю, что хуже всех была ворона. Эх, до чего же умна была эта ворона! Она знала все о папе, и ей хотелось, чтобы ее гладили. Она была куда опаснее Попполино! Попполино живет чувствами и не может отличить справедливость от несправедливости.

Ворона же разницу между ними знала! Она все продумывала и рассчитывала. Она смотрела на папу, а потом смотрела на меня. Видно было, что она раздумывала. Она явно размышляла. А потом каркала сиплым голосом, хотя и очень тихо, в тоне жалобной нежности и, повесив голову, подходила к папиным ногам. Она терлась о них, она казалась беспомощной и кроткой, так как знала, что папе это нравится.

Но когда она оставалась наедине со мной, она каркала, издавая свое “кар-кар” с тем внезапным и отчетливым бесстыдством, какое и подобает вороне, каковой она и являлась. Мы непримиримо смотрели друг на друга, и я знала, что у нее — блохи!

Папа не видел их, так как не хотел видеть. Он позволял ей каркать и горланить на ее льстивый и вкрадчивый лад и говорил:

— Ну, послушай-ка, тебе известно, что сейчас три часа утра? Думаешь, у меня есть для тебя что-нибудь? Ты в самом деле считаешь, у меня есть время заботиться обо всяких воронах?

“Есть, есть, есть, — думала я, лежа в кровати, кусая простыню и ненавидя ворону, — конечно, у тебя есть время, и ты придумал для нее еду ещё вчера вечером”!

А папа поднимался и спрашивал:

— Что если мы все-таки пойдем и посмотрим, что у нас есть?

— Кар-кар-кар, — отвечала она так мягко и кротко, как только может отвечать фальшивая и лживая ворона. Потом они выходили из комнаты и шли искать какую-нибудь еду!

Однажды ворона сидела на решетчатом настиле перед крыльцом и чистила перья:

— Кар-кар! — поманил ее папа с веранды, но ворона продолжала свое занятие.

— Ты что, не слышишь, он тебя зовет, — сказала я и толкнула ворону.

Ее ножка попала в отверстие решетчатого настила и сломалась. Вороньи ножки — тоненькие. Никто не знает, какими тонкими могут быть вороньи ножки. Она стала бить крыльями и закричала. И теперь она кричала естественно, а не для того, чтобы произвести впечатление на папу.

А потом она сдохла, и ее похоронили. Папа не сказал ни слова. Я пряталась за погребом и придумывала стишок на смерть вороны.

“Ах, маленькая ворона, как краток был твой жизненный путь, все битвы и брани мира, его покинув, забудь! В грудь твою нанесен смертельный удар, земная судьба твоя решена, на тебя жребий пал! Может, ты сидишь на далекой звезде, ты белая, как лебедь, да, этого я и желаю тебе! Вот солнце садится пурпурно-золотое, лучи его озаряют гагачий холм, где встречаются наконец ласточка, певчий дрозд; орел и зяблик, но только не ворона. Она покоится в могиле, она больше не каркает, не кричит, а месяц так тихо на все это с небес взирает и чуточку ворчит”!

Я слышала довольно отчетливо, как папа сказал маме, что это стихи одаренного человечка. Может, стихотворение помогло ему меньше горевать. Может, оно помогает и мне. Иначе дух вороны будет преследовать меня до самой смерти. Но нечего обращать на это внимание, я все равно победила!

А вообще-то мух папа не любит! Такая ли уж большая разница между воронами и мухами? И те, и другие летают! И те, и другие черно-серые. И у тех и у других появляются детеныши. У мух — очень наглядно!

Они сидят друг на друге, жужжат, точь-в-точь как канарейки, и производят много-много мушек, причем все время новых и новых. Но папа мух не любит и хочет их только истреблять. Он ловит их в сачок, а когда тот полон и в нем примерно шесть миллионов невинных мух, которые ползают вокруг жужжа, он завязывает сачок и всех одновременно топит в кипящей воде! Как он может?

Я иду три километра до самого городка, прежде чем выпускаю мух. А не то их утопят в кипящей воде. Мне интересно, любят ли в этом городе мух? Никто, кроме меня, не жалеет их и не хочет помочь мне их спасти. Я спросила об этом Аллана, который случайно жил летом с нашей семьей на даче.

— Не будь дурой, — ответил он. — Ты знаешь, что меня интересуют только дохлые животные. Я их хороню.

— Ну, а мухи, которые дохлые? — спросила я. — Ты каждую кладешь в отдельную могилку или всех в одну и ту же?

Но он только таращил на меня глаза и снова повторил:

— Ты дура!

У Аллана пять кладбищ со множеством крестов, он целыми днями собирает трупики животных и всем жутко надоел. Единственная, кто помогает ему, кроме меня, это — Фанни. Она умеет находить дохлых животных и каждое утро складывает их рядком на крыльце — сначала ряд красивых камней, затем — ряд ракушек и наконец ряд трупиков.

Аллан не смеет научиться плавать и он не умеет играть. Скоро он уедет, и это тоже хорошо. Похороны время от времени могут быть интересны, но не всегда же…

Во всяком случае, я буду иногда по вечерам ходить на его кладбище и петь псалом или читать мой стишок на смерть вороны, потому что, как говорит папа, необходимо придерживаться традиций.

ТЕТУШКА, ОДЕРЖИМАЯ ИДЕЕЙ

Неделю за неделей Тетушка, сидя перед домиком Каллебисина, цементировала каменное крыльцо. Крыльцо росло очень медленно. Оно должно было стать необыкновенно красивым и не похожим ни на одно другое крыльцо во всем мире. Это был Тетушкин подарок нам за то, что ее пригласили пожить в мансарде.

С каждый днем она просыпалась все раньше и раньше. Мы невероятно долго слышали скрип ее шагов по лестнице, потому что она, спускаясь вниз, так боялась нас разбудить! Затем она так же осторожно передвигала свои ведра и камни перед верандой, время от времени раздавалось очень легкое дребезжание, что-то шлепалось и плескалось и в конце концов мы, уже совершенно проснувшись, ждали лежа очередного осторожного звука.

Иногда она со скрипом проходила по веранде за чем-то, что позабыла взять и, приложив палец к губам и приотворив дверь, шептала:

— Спите же, спите. Ш-ш-шуш! Не обращайте на меня внимание! А потом слегка улыбалась таинственно и печально.

Она была длинная и худая, а ее близко поставленные глаза смотрели с каким-то боязливым выражением. И годы у нее сейчас были трудные. Почему они были для нее трудными, никто сказать не мог, но во всяком случае с ней творилось что-то неладное, и крыльцо было единственным, что интересовало Тетушку.

Поэтому мы преувеличенно им восхищались. Когда мы выходили на веранду, Тетушка кричала:

— Нет, нет, нет! Подождите немного, подождите немного!