1000 ночных вылетов - Константин Михаленко

Нашему комэску лейтенанту Борщеву все это явно не по вкусу:

— Отмыть. Отдраить. И чтоб духу их… Понятно?

Он сам первый засучивает рукава. Отмываем. Драим. Соскабливаем со стен чужую жизнь, чужие идеалы. На эту работу уходит весь день. Назавтра возвращаются из лесу покинувшие деревню жители. Вместе с хозяйкой избы белим стены. Но даже свежая побелка не устраивает Борщева. Он отзывает меня в сторону и замысловато вертит пальцами:

— Понимаешь, чего-то не хватает… Надо бы что-то такое… Ты подумай.

Я думаю. Затем использую подручные средства в виде чернил и цветной туши, и к вечеру на свежевыбеленной стене появляется копия плаката Воениздата — седовласая женщина, вытянувшая руку, и вопрос: «Что ты сделал для Родины?»

Борщев успокаивается. А что я сделал для Родины? Пять десятков вылетов. Мало! Надо летать каждый день, каждую ночь! Такого врага надо не только победить — его необходимо уничтожить! Но уже несколько дней нет задания, и мы томимся в безделье.

Внезапно наступает оттепель, и после нее целые сутки идет крупный пушистый снег. Такой бывает только у нас, в России, мягкий и легкий как пух!

Михаил Киреев, командир второго звена, приглашает меня по пороше тропить зайца. Он уже добыл где-то старенькую «тулку», и я не могу устоять против такого соблазнительного предложения. Вместо охотничьего ружья у меня в руках трофейный карабин. Странно, здесь недавно были бои, гремели пушки, рвались снаряды, а зайцы словно ручные. Поднятый с лежки, он тут же останавливается на свист. Ружье Михаила не достает, зато я стараюсь за двоих.

Заснеженными полями бредем от аэродрома в сторону Медыни. Читаем увлекательную книгу следов, находим места жировки, распутываем длинные цепочки заячьих прогулок, разбираемся в скидках, в двойках, тройках, находим лежки… и притороченные к ремням тушки уже дают себя знать. И чертовски тяжелым кажется мой трофейный карабин. А Михаил неутомим. Его тянут вперед все новые и новые следы. С пригорка мне отчетливо видна его поджарая фигура, туго перетянутая в поясе широким ремнем, длинные ноги будто не чувствуют глубокого снега, не ощущают усталости. Михаил уходит все дальше вперед. Но что там такое? Что за проволока тянется за его сапогом? А вдруг?.. Страшная догадка заставляет меня кричать изо всех сил:

— Сто-ой! Михаил, стой!

— Чего-о? Что-о случилось?

— Стой! Проволока!

— Подумаешь, невидаль!

Михаил садится прямо на снег, распутываете сапога проволоку и тянет ее на себя. Из-под снега появляется черный двурогий стакан противотанковой мины.

— М-мда… — цедит сквозь зубы Михаил. — А ведь могла… Наверно, замерзла, как думаешь?

— Отходи!

Я тщательно прицеливаюсь и плавно, как на учении, нажимаю спуск. Взрыв поднимает в воздух столб талого снега.

Охотиться нам уже не хочется. Выходим на ближайшую дорогу и, посматривая под ноги, идем к Медыни.

Остатки прежнего города поднимаются из сугробов.

Красная кирпичная кровь, обугленные, закопченные стены домов мертвого города вытянули к небу обожженные руки. Или это остатки печных труб? Руки! Руки города-трупа… К чему молчаливо взывают эти скрюченные останки, эти уничтоженные творения людей? К проклятию или возмездию?

Мертвый город раздвигает навстречу раны-улицы, он еще дышит зловонной гарью пожарищ. Нет, он повержен, но не умер. Люди не дадут ему умереть. Вон кто-то разгребает обгорелые бревна, а там из землянки струится мирный дымок. Жизнь! Жизнь возвращается в разбитый город. И не ушла еще смерть. Вон она — на площади. Подходим к виселице, сколоченной из свежеструганых досок и ядреных смолистых бревен. Качаются на ветру веревочные петли. Это тоже надо запомнить…

Много дней мы ходим в столовую и спотыкаемся на обледенелом сугробе перед входом. Вот и теперь вместе со своими охотничьими трофеями я растянулся на этом злополучном сугробе, и Михаил помогает мне подняться, не забывая чертыхнуться в адрес командира БАО[4] — приказал бы срыть!

Казалось бы, не такой уж значительный случай, чтобы остаться в памяти. Но ночью пошел дождь. Первый весенний дождь! И под его теплыми струями вдруг осел снег. Талая вода размыла сугроб у входа в столовую. Из-под снега вдруг показалось тело женщины. Труп еще не успел оттаять, и тело женщины сохранило свои формы — страшные в неприкрытой наготе. Отчетливо видно маленькое отверстие под левой грудью. Никто из жителей деревни не опознал женщину. Ее похоронили в мерзлой земле сельского кладбища. А меня долго не покидало жуткое видение этого сине-желтого тела и нескольких капель весенней влаги в мертвых глазницах. Кто же она? Одна двухсотмиллионная населения страны… С математической точки зрения не так уж и много. Но там, на сельском кладбище, осталось прекрасное творение природы, созданное для жизни, для продления жизни на земле! Женщина, любившая свою Родину. За это-то и отняли враги ее жизнь…

В нашей стране есть множество памятников погибшим воинам, во многих городах имеются памятники Неизвестному солдату, но нет еще памятника просто Человеку, который погиб за любовь к Родине, который был среди живых и затерялся в тяжелом списке мертвых. Был… Нет, это слово нельзя выбросить из нашего лексикона. За ним, за этим словом был, стоят безымянные герои, о которых до сих пор еще втихомолку плачут матери, чьи невесты состарились в тоске и одиночестве. Те, о ком мы говорим были, незримо присутствуют во всей нашей жизни, в нашем труде, в нашей борьбе за справедливость, за человеческое счастье. Поставьте же, люди, памятник всем, кто был среди вас, всем, кто любил Родину и отдал за это жизнь!

Федор Маслов

Партизанский отряд, всю зиму державший под своим контролем большой район юго-восточнее Вязьмы, в начале марта потеснили карательные части и отряды полицаев. Отряд лишился продовольственных баз и складов с боеприпасами. Центральный штаб партизанского движения приказал срочно доставить в район дислокации отряда все необходимое. Штаб армии выполнение этой задачи возложил на наш полк.

Полет обычный. Транспортный. Еще днем я изучил по карте маршрут и теперь веду самолет от одного характерного ориентира к другому. Вон на лесной опушке показались три костра в одну линию — условный сигнал, а заодно и стартовое освещение. Делаю круг, чтобы еще раз убедиться в правильности сигналов, и захожу на посадку.

Заруливаю туда, где чернеет силуэт одинокого самолета и суетятся люди. Выключаю двигатель. На крыло поднимаются партизаны:

— А ну, хлопцы, навались! Не задерживать летчика!

— Что за спешка? — поднимаюсь я с сиденья. — Куда так торопитесь?